Каждый дар – это проклятие

– Стареет, – отвечает мама. – О, погляди, седые волосы.

И она права; на шерсти Туту виднеются несколько седых волосков – вероятно, выскочили ночью, когда он был Волком Туту.

Я пытаюсь дозвониться до Ро, но их телефон выключен, поэтому я решаю зайти к О’Каллаханам. По дороге я захожу в магазин и покупаю коробку шоколадных конфет. Как говорит мама, в декабре с пустыми руками не ходят, и мне кажется грубым заявиться просто так, без ничего.

– О, это ты, Мэйв, – моргает миссис О’Каллахан.

С каждым разом она выглядит все старше. Может, так бывает со всеми нашими родителями.

– Счастливого Рождества!

Я обнимаю ее, потому что на Рождество вежливо обнимать людей, которых ты знала всю жизнь, хотя это и немного неловко.

– Вот вам подарок, – протягиваю я коробку конфет. – Сезонное угощение.

Я вспоминаю, как эту фразу говорила Фиона, и тогда она мне показалась забавной.

Миссис О’Каллахан кивает и открывает рот, но ничего не говорит. Я на секунду представляю, что я до сих пор строгая и властная ведьма, какой была ночью.

– Все в порядке, миссис О’Каллахан? – спрашиваю я как можно более участливым тоном.

Она выглядит озабоченной, почти оскорбленной тем, что семнадцатилетняя девчонка разговаривает с ней, как социальный работник. Но смягчается.

– Мэйв, – начинает она неуверенно. – Может, пройдем ненадолго внутрь? Ро в сарае, но…

– Хорошо, пройдем, – отвечаю я и следую за ней наверх, в ее спальню.

Я не была в спальне миссис О’Каллахан с семилетнего возраста, но она нисколько не изменилась. Те же расплывчатые зеленые обои, тот же пододеяльник с цветочками вереска, те же массивные дубовые тумбочки. Во всем чувствуется тяжесть. Да и сама она тяжелая, и сердце ее тяжелое, как идущий на дно кирпич.

Она открывает комод, дополняющий прикроватные тумбочки, которые, в свою очередь, как нельзя лучше подходят плинтусам, дополняющим зеленые обои, и достает маленький пластиковый пакет.

– Это для тебя.

Я разворачиваю пакет. Внутри черный шерстяной шарф с серебристо-золотыми полумесяцами и звездами на концах. Очень красивый.

– Счастливого Рождества.

– Ого. Спасибо.

Я тут же завязываю его на шее, немного смущаясь. Это так мило. Я этого не ожидала. Теперь конфеты кажутся мне еще более глупым подарком.

– Вообще-то я связала его тебе на день рождения, но… сама понимаешь, – говорит миссис О’Каллахан. – Всякие школьные дела…

Она замолкает.

– Спасибо, – повторяю я. – Он очень чудесный. И как раз для меня.

Больше мне сказать нечего, и, пригладив шарф, я поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Пожалуй, и ты не знаешь, что на него нашло! – вдруг словно в паническом приступе говорит она.

– Что? Вы имеете в виду Ро? – спрашиваю я.

Она кивает и садится на краешек кровати.

– Вся эта история с местоимениями…

Я присаживаюсь рядом с ней.

– Ну, вы сами подумайте. Если бы вы не знали пол человека, с которым еще не встречались, вы ведь могли бы сказать «они еще не приехали» или «Во сколько они приедут»?

Она неопределенно машет мне рукой, как будто Ро уже объяснял ей и как будто эти объяснения ее ничуть не удовлетворили.

– Но ведь я знаю его пол. Я родила его. Я находилась в палате, когда врач сказал: «Это мальчик».

– Верно, – говорю я, понимая, что эти рассуждения выше моего уровня.

Я вообще плохо умею объяснять, тем более когда речь идет о таком щекотливом вопросе, как гендер. У меня плохо получается объяснять это даже самой себе, не говоря уже о женщине пятидесяти с лишним лет. Ребенок которой уже много раз объяснял ей, что к чему?

– Мне просто кажется, он сам усложняет себе жизнь. Люди этого не примут. По крайней мере, не так, как он хочет. И он делает это без всякой причины, – она качает головой. – Нет, не понимаю я этого.

– Думаю, это вы на самом деле отчасти усложняете жизнь Ро, – говорю вдруг я.

Она смотрит на меня удивленно, а я сама не могу поверить в то, что сказала. Раньше я не была с ней настолько откровенной.

– На самом деле Ро пытается облегчить себе жизнь, и многие люди понимают. Я имею в виду, музыкальная группа это понимает, и я понимаю, и наши друзья понимают. Люди понимают, что каждый имеет право определять свой собственный опыт. А когда вы говорите, что «люди не примут», то вы же сами причисляете себя к этим непонимающим «людям».

Я жду, что она отчитает меня или скажет, что я совершенно не понимаю, каково это – быть матерью, но она просто продолжает сидеть. Не кивает, не мотает головой, а делает какие-то неопределенные движения.

– Наверное, мне и в самом деле трудно понять, – говорит она наконец. – Я не знаю, каково это – осознавать себя сразу обоих полов, бесполым или каким-то еще.

Мне хочется сказать: «Пол – это спектр, а не жесткое противопоставление», но мне кажется, что это сейчас не сработает.

– Разве вы никогда не чувствовали, – говорю осторожно, словно ступая на зыбкую почву, – что внутри вас находится нечто, что продолжает расти и становиться все сильнее до такой степени, что уже невозможно не обращать на это внимание? И чем больше вы игнорируете это, тем больше оно выходит наружу разными способами, например разрушительными?