Каждый пред Богом наг

И опять Елена читала, хотя строчки скакали и бегали, но она всё равно читала: «…родная моя, единственная, знаю, уверен, что ты когда-нибудь простишь меня и за чёрствость, и за глухое молчание, и за то, что я заледенел, сам не могу себе этого объяснить. Но я люблю тебя сейчас ещё горше, ещё больнее, чем тогда, в юности. Я не могу жить без моей работы, я без неё зачахну, но над всей моей ненасытностью работой — ты и только ты, и наши двойняшки, я так люблю тебя, родная моя, Ленка моя, Ленка моя, я и на том свете буду ждать только тебя…»

Елена бухнулась всем лицом в раскрытую тетрадь, слёзы потоками размазывали недочитанные строчки, и строчки опять и опять отпечатывались на лице, и мир перестал существовать, и всё на свете прекратилось для дальнейшей жизни: «Ну, почему, Андрюша, почемууууу???»

…Елена страшно вздрогнула всем телом и пришибленно вскрикнула, когда на затылок вдруг мягко легла ладонь чьей-то руки. Она вскинула голову с отпечатанными на мокром лице строчками: на краю стола примостился и смотрел на неё с невыносимой тоской и нежностью совсем молодой Андрей…Она хотела вскочить, страшно закричать, но как сквозь плотный туман услышала: «Мама, ты так плачешь…Я лишь хотела погладить тебя по голове…». Это была дочь, Майя. Почему-то дочь, а не сын, вышла абсолютной копией молодого Андрея и лицом, и всей внешностью, и даже характером, а уж со своей короткой стрижкой — одно лицо.

Невозможно совсем и никогда изжить из души жгучую боль оттого, что нет и не будетуже никогда возможности взять любимого, ушедшего с этого света человека за плечо, посмотреть ему в глаза и без напряга, спокойно спросить: «Почему?..», «Прошу, давай поговорим…». Невозможно изжить боль оттого, что не договорила, не спросила, недодала, не сделала тогда, когда обязательно нужно было сделать, спросить, сказать, отдать — и вот эта боль, вот эта рвущая душу невозможность вернуть вспять хотя бы минутку, чтобы всё это сделать, сказать — остаются терзать до гробовой доски.

С И Р О Т А

Из рядов советской армии Вова вернулся крепко пьющим, но странно неозлобленным, а ведь до армии любой алкоголь люто ненавидел в любом проявлении. Но…спасибо и за то, что вообще вернулся целым, невредимым, с руками-ногами, не инвалидом с половиной туловища и не со съехавшими мозгами. Всё, что он потом рассказывал своей двоюродной сестре Тане о первых месяцах службы в армии, о том, как над ними, «салагами», измывались «деды», казалось Тане жутким, вязким сном. Но это было правдой. И Тане хотелось увидеть того идиота, который сказал, что тот, кто не отслужил в армии — не мужик, видимо, сказавший это не познал на себе энкавэдешно-эсесовских методов «дедов» над «салагами». Но Вове повезло: через два года он вернулся целым…

В армию он загремел в самом начале 1970-х годов, потому что после школы недобрал всего полбалла на вступительных экзаменах в Военную Лингвистическую Академию (ВЛА), а, вернувшись из армии, поступил туда практически сразу на восточное отделение, выбрав почему-то, кроме английского, кхмерский, хотя необъяснимо было, откуда в нём тяга к иностранным языкам, которые давались ему с полоборота, ведь в корнях его, в родословной, в предках не было ни дипломатов, ни переводчиков, ни международных журналистов, правда, мать его закончила ИнЯз и работала в крупнейшем тогда информационном агентстве. И хотя после армии пил он уже очень крепко, но всё же поступил, причём — сразу, видимо, юность и биение жизни в нём были пока ещё намного сильнее водки, а мозги у него и по сообразительности, и по впитываемости информации, и по аналитическому и абстрактному мышлению были золотые. Впрочем, и то, что он только что отслужил в рядах Советской Армии, сыграло свою роль.