Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Андрогин все это время зловещими движениями исполнял современный танец спиной, вернее, попой в украшениях к публике. Лицо под шляпой не просматривалось, и трудно было сказать, он это или она. Но это оказался «он», потому что в конце андрогин таки достал из-под цепей и драгоценностей свой джойстик и уделал им всю сцену и зал по принципу «докуда долетит струя». Затем все артисты залезли в большую куклу-скорпиона и уползли. Потом я ушла.

* * *

– Ты страшный человек, – сказала я в закрытую дверь Принцессиной студии, зная, что она там и не спит в четыре утра: под дверью была полоска света.

– Проходи! Присаживайся, – Принцесса махнула на «тоскующий диван». – Рассказывай! Как фрик-опера?

– Что сказать… Современное искусство неприятно. Нет, я поняла – оно должно ставить перед обществом вопросы без ответов. Но почему обязательно ставить их членом? Вот главный вопрос без ответа…

– Ну как почему? Член – это основа современного искусства, его нефритовый столп. Есть хочешь? Я заказала нам пельменей в арахисовом соусе. Только доставили.

– Давай сюда. Без выпендерского соуса. Обычный соевый есть? Прекрасно… Не понимаю, как местные художники могут критиковать консюмеризм? Вот это ваше шанхайское «заказать любой марципан в четыре утра по щелчку» – его величайшее достижение. У нас так нельзя.

Я пересказала Принцессе оперу за пельменями.

– …вот знаешь, если бы Андрогин не достал свой моджо в конце, я бы даже удивилась. А так я прямо знала – как в детском сне, когда вдруг думаешь «сейчас будет страшно!» – и действительно сон начинает пугать. Здесь так же. Ну, думаю, все не может закончиться вот так… Должна быть кульминация. Сейчас он сделает что-то… или карлика оприходует, или все обоссыт! И точно…

– В общем, я вижу, тебе понравилось.

– Ну… где еще такое увидишь?

– Как Стив? – наконец спросила Принцесса.

Я рассказала. Принцесса с удовлетворением выслушала о разбитом ею сердце и распотрошенном полоумными артистами букете.

– Ты его привезла?

– Нет. Он пошел утешаться в какой-то рассадник подпольной проституции, то ли в караоке-бар, то ли в парикмахерскую…

– А, ну отлично.

10 Как объяснять картины мертвому зайцу

Я проспала мертвым сном до полудня. Мне по-прежнему ничего не снилось. Все фантасмагории окончательно поселились в яви. Даже обычная рутина была пропитана этим странным сновидческим веществом.

Взять хотя бы утренний ритуал просмотра имейлов. Еще в первые дни, на волне жадного стремления поскорее влиться в среду и разузнать, как все устроено, я подписалась на все рекомендованные резиденцией рассылки с пресс-релизами галерей, анонсами выставок и новостями мирового искусства. И теперь в почте с утра больше не было брифов, заказов, правок от клиентов и напоминаний о сроках. Там вообще не было ничего знакомого. Ящик наполнился посланиями из Лукоморья, «где на неведомых дорожках – следы невиданных зверей». Таких, например, как «радикальная апория», «трансверсивная биополитика» или «посткиберфеминистический дискурс».

Поначалу я честно пыталась понять, чему посвящена анонсируемая выставка или что делает художник, на встречу с которым приглашают. Однако любознательность неизменно утопала в супе из слов, которыми были написаны эти тексты. Поскольку я не понимала ровным счетом ничего, то читала их из чистого изумления перед тем, что можно сделать с языком:

«Зыбкие ассамбляжи напаивают пространство сложным психологическим конфликтом радикализации и пресыщения, расшатывая нормативные эпистемологические оппозиции для создания новых симбиозов и гибридных идентичностей».

Я упрямо ходила по ссылкам, исправно смотрела видео и выискивала подробности в сети, чтобы получить хоть какое-то представление о том, что именно этими словами описывалось.

Помогало не особо. На фото «зыбкие ассамбляжи» выглядели так: женщина кричит на торшер, торчащий из гигантской античной ступни на фоне растяжек с надписями типа: «Когда мы думаем о кокосах и свиньях, в нашем мозге нет кокосов и свиней». Ну что ж… действительно, их там нет. Я даже немного приуныла.

По мере ежеутреннего чтения, я стала замечать вещи.

Работа художника всенепременно «исследовала», «подвергала радикальному сомнению», «изобличала», «смещала акценты», «размывала границы», «критически интерпретировала» и «расшатывала понятия, нормы, иерархические структуры»… Расшатывала, в общем, особенно часто, и пуще всего – дискурсы. «Дискурсы» по такому случаю представлялись мне чем-то вроде молочных зубов, которые у человечества вот-вот выпадут. Все это происходило, как правило, в некоем «пространстве напряженных вибраций», «динамической субреальности» или «спекулятивном измерении протовымыслов».