Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

За завтраками выяснилось, что даже среди художников умение читать, писать и говорить на артспике ценится очень высоко. Принцесса, например, сказала: «Это отличный способ спрятаться за облаком слов, чтобы не объяснять работу публике». А Леон дал понять, что беглое владение артспиком как бы сигнализирует кураторам, галеристам и прочим сильным мира сего: «Я знаю пароли. Я говорю на вашем языке. Мы одной крови. Впустите меня, откройте дверь».

В тот момент артспик предстал передо мной в новом свете: сгустился из дымовой завесы, отделяющей мир «нетленки» от мира смертных, в мезузу на входе в арт-индустрию со спрятанным в ней молитвенным свитком.

* * *

Но была у этого языка еще одна случайная функция, побочный эффект: он был настольно лишен устойчивости, так отполирован от любых зацепок, за которые можно ухватиться в поисках ясности, что порой невольно переходил в поэзию. Он укачивал прибоем, перекатывая слова, как гальку под водой, но так, чтобы смысл не выныривал на поверхность.

Я стала читать пресс-релизы как дневную дозу лирики и заносить особо гипнотические тексты в сборник «Стань дверью № 56». Стоило переписать текст в столбик – и выходила поэзия сумерек и нечаянных намеков.

– Послушай, как тебе? – поделилась я своей находкой с Поэтессой и зачитала ей избранный пресс-релиз дня:

Цай БинБин

отрицает изображение

как средство трансмутации

реальности в зрелище.

Работая в пространстве

смутных абрисов,

БинБин подсвечивает парадоксы,

притаившиеся в складках бытия.

Его стратегия —

уклончивое сопротивление:

секретность, проникновение,

паразитизм, избыток.

Субреальное формируется

из останков яви,

где образ препарируется

в режиме короткого замыкания,

вытесняя фигуру художника

до состояния полной невидимости.

Поэтесса сидела молча, склонив голову и вперившись томительными черными глазами в потустороннее, будто дожидаясь, пока невидимая, инородная миру конструкция, сооруженная продекламированным «стихом», не растает в воздухе. Я не выдержала напряжения:

– Скажи?! Поди знай, чем занят этот Цай Бин-Бин, но… изысканность его хлопот вызывает во мне… смутное уважение.

– Каких хлопот? – Поэтесса перевела на меня тяжелый, как запах лотоса, взгляд.

– Всех… хлопот.

Я заерзала. Ее замогильный образ как бы осуждал легкомысленные реплики, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Она снова ушла в себя, и на сей раз я не перебивала.

– Хм, – наконец произнесла она, – а про самоубийц в этих релизах что-нибудь есть?

– Нет… не встречала. Но про смерть много.

– Да-а? – оживилась она.

– Ну, как-то так выходит, что вся эта лирика сводится к трем темам – смерть, пустота и страдание. Собственно, суть современного искусства. Я даже думаю сделать три раздела…

– Что есть про смерть? – перебила Поэтесса, отмахнувшись от пустоты и страдания.

Я полистала «дверь № 56» и послушно зачитала первую же попавшуюся «строфу» со словом смерть:

Серия «Конфиденциальные казни»

исследует терратоморфные фетиши поп-культуры

как форму танатропической мимикрии:

мы спасаемся от смерти,

притворяясь мертвыми…

– О-о? – Поэтесса вытянула руку.

Я отдала ей блокнот, и она пробежала «стихотворение» глазами.

– Хм…

Она пролистала еще несколько записей. Что-то ее даже рассмешило. Я тем временем рассматривала новых тигров, уже вспоротых и готовых принять в себя смертельную поэзию, которая лежала тут же, прикрытая от любопытных глаз полупрозрачным листом рисовой бумаги.

– А можно я тоже прочту один из твоих стихов для тигров? – попыталась я воспользоваться ситуацией.

– Нет, – отрезала Поэтесса, не отрываясь от блокнота.

Она неспешно долистала до конца записей, вернулась к чему-то заложенному пальцем и перечитала, слегка шевеля губами.

– Хм… ты была на этих выставках? – наконец спросила она.

– Нет. Знаешь, я даже перестала ходить по ссылкам и смотреть фотографии. Описания достаточно. Само искусство, как правило, на порядок скучнее. Трубы, доски, шерсть, яйцо посередине… все какое-то нелепое, нежизнеспособное без сопроводительной Ли-Те-Ра-Ту-Ры. Которая – как раз наоборот, вполне себе… Я вообще начинаю думать, что все надо делать наоборот: выставлять тексты арт-теории, а фото самих произведений вешать рядом маленькими, как сейчас – кураторские экспликации. Это было бы не только интереснее, но и честнее. Пора признать, что современное искусство превратилось в текст —

– Ты не права!

– Нет?

– Нет.

Она не продолжила, но лишь смотрела на меня взглядом разочарованного родителя.

– Ну а… что есть истина? – я толком не нашлась, как сформулировать вопрос.