Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Сами произведения искусства по большей части описывались оксюморонами («амбивалентная недвусмысленность») или парадоксальными высказываниями («внутреннее суть внешнее»). Воздействие работ на публику часто сравнивали с вещами, никак между собой не связанными:

«Асимметричные дыры» – хореографическая мозаика безумия, считываемая зрителем как осязаемый, но абстрактный слепок бытия: словно запах или автокатастрофа, набор шахмат без двух фигур или, возможно, насекомое – невесомая бабочка, украдкой пьющая слезу из уголка черепашьего глаза».

Очевидно, эти тексты стремились не иметь ничего общего с описываемым искусством: на видео «хореографического безумия» мускулистые танцоры судорожно извивались со шмотками на головах, пытаясь выпутаться из проклятых тряпок так отчаянно и безуспешно, будто именно в миг полной уязвимости, когда человек снимает одежду через голову (временная слепота, беззащитное тело с поднятыми руками в непослушных рукавах) злополучным танцорам сообщили, что в помещении ядовитая змея и у них случилась коллективная паническая атака.

* * *

Моя изначальная растерянность перешла в глумливое злорадство, но со временем оно странным образом перекипело в глубокое уважение к артспику, и даже – в некий поэтический восторг. Не знаю насчет самого искусства – о вкусах не спорят – но литература абсурда, которая его обслуживала, была прекрасна!

Это была летопись нездешнего мира, охваченного грандиозной, замедленной трагедией: где-то в лиловом сумраке вселенной блуждала звезда тихого отчаяния, в зыбких «пространствах» которой художники бесконечно «расшатывали универсалии», «обнажали тайное напряжение», «фиксировали осцилляции»… Однако по итогу всех этих изнурительных усилий ничего не происходило.

Даже самые шокирующие действа поглощались этим языком, как подушкой безопасности. Если, скажем, художник совал в себя кур, а потом кромсал их в хлам, униженных и оскорбленных, то в галерейном пресс-релизе он ничего такого не делал: он «исследовал постгуманистический дискурс через танатополитические практики радикального протеста», а сама галерея становилась «местом провокационной арт-полемики». Подлинное же действие, которое с курами, умирало в языке. Артспик вытягивал из акта творения все соки, после чего искусство так и хоронили – в саване из заколдованных слов.

Туманная вселенная артспика рисовалась мне чем-то наподобие царства Аида, где неприкаянные души бродят, простоволосые, по асфоделевым полям и созерцают ужасы дурной бесконечности. Обреченные по такому случаю непрерывно «задаваться трансцендентными вопросами», они отчаянно пытаются предпринять хоть что-то, но их бесплотные, призрачные руки не способны смахнуть даже бабочки с черепашьей слезы.

В одном видеоарте я видела такую картину: полые, как скорлупы, люди слепо движутся во мгле. Стоит такой фигурке остановиться, как живые нити спеленывают ее, подобно паутине, в кокон. Из коконов прорастают фарфоровые деревья с ветвями из человеческих рук. А когда камера отлетает, оказывается, что все эти люди-скорлупы шатаются внутри клетки из берцовых костей, в которую с любопытством заглядывают жирафы. Насмотревшись, жирафы плачут.

Вот примерно таким по ощущениям и было описываемое языком искусства зазеркалье человеческого отчаяния.

* * *

Попытки добросовестно разобраться в терминах я оставила довольно быстро. Эта кроличья нора оказалась бездонной. Любознательность к «посткиберфеминистическому искусству» вела к «манифесту киберфеминизма», бодро начинавшемуся словами «Мы творим искусство лобком!» Вот только манифест этот устарел, поскольку «гендерный аболиционизм упразднил матку как анахронизм», а сам, в свою очередь, вел в новую шахту безумия, где интеллектуалы и художники страдали «деколонизацией сознания» и добывали «квир-искусство» для выставок с названиями типа «Поцелуй меня в гендер!». И так далее, до полной утраты чувства реальности и выпадения расшатанных дискурсов.

Пересказ артспика простыми словами приводил, как правило, к тому, что суть оказывалась смешной. Если бы существовал гугл-переводчик с языка искусства на обычный, человеческий, выглядело бы это примерно так:

Артспик: Художник элегантно преодолевает разрыв между «ничто» и «нечто», высвечивая то, что не присутствует ни в одном из них, и насыщая эти лакуны восприятия свойствами спонтанной ненаполненности…

Человеческий: Художник наполняет ничто ничем. Кто-то же должен…

В реальности эти витийства и вправду часто описывали какой-нибудь вид пустоты: единственный наперсток посреди большого зала или, там, пень.