Кажется Эстер

– Случайно. Я же вслед за пулями не летел.

– Вот эти четыре пули – это тоже, по-вашему, случайность?

Крыленко показывает на фотографиях продырявленный пулями посольский автомобиль.

– Спросите у пуль! Баллистика не по моей части.

Все 150 зрителей смеются от души. Штерн улыбается. И я тоже смеюсь вместе со всеми в зале, а у самой мурашки по коже. Я узнаю наш семейный юмор. Шутка важнее правильного ответа, красное словцо ценнее любой практической пользы. Лучше быть клоуном, нежели соблюдать правила, с которыми не хочешь считаться. Острота – оружие бессильных. Может, Штерн хотел показать, какой фарс на глазах у всех тут разыгрывается?

Роскошный зал суда, смеющиеся лица. И посреди всего этого неуверенный человек с искорками блуждающих черных глаз, он говорит с запинками, и все, кто повествует о процессе, пишут о нем как о смешном неуравновешенном субъекте, чье лицо то застывает в тяжелом смутном раздумье, то расплывается в кривоватой дурашливой ухмылке. Сумасшедший? Мешугге?

Он действовал в одиночку, утверждает Штерн. В советника немецкого посла стрелял случайно, это мог быть любой другой. Вы же знаете, этнографический факультет там совсем рядом, повторяет он снова и снова, а я там учился. И все в том же духе, Штерн все сваливает на случайность. Да, случайность.

Если все управляемо, если все по плану, если даже пятилетка индустриализации выполняется за четыре года, если любой другой план в этой стране осуществляется вот так же, наспех, вкривь и вкось, тогда случайность – это примета времени, это знак. Стреляя в кого придется, Штерн хотел подать знак.

Штерн не защищается, единственное, что он хочет защитить, – это суверенность собственной воли, он возражает обвинениям, возражает возражениям, он теряет нить, или это только кажется, ибо и в нас нет уверенности, вправду ли то, что мы способны сегодня расслышать оттуда, происходило там на самом деле.

Случайность, случайность, говорит Иуда Штерн. Протест, протест, будет твердить годом позже Ван дер Люббе.

Между «сейчас» и «тогда» завеса столь плотная, что я уже начинаю сомневаться, вправду ли Штерн стрелял. И тут он поворачивается к Крыленко и спрашивает:

– Так когда вы отправите меня в мир неорганизованной материи?

Слезы Марии

Его старшая сестра Мария, из Ленинграда, вызвана в качестве свидетеля. Прокладывая путь через судебный зал, она ищет глазами брата не там, где надо, а в первом ряду среди публики, словно не понимает, кто здесь обвиняемый, она в этом зале явно заблудилась. Присутствующие ощущают дыхание семейной драмы. Разом повисает тишина. Сестра плачет. Когда наконец она выходит куда положено, Крыленко подает ей стакан воды. Все ждут, публика безмолвствует. Всхлипывая, она начинает рассказывать о брате, о его детстве, о его жизненном крахе. Он вечный неудачник. Был плохим учеником и плохим братом. Еще ребенком всегда был злюкой.

Корреспонденты сообщают о слезах Марии, о тишине в зале, о взгляде Иуды. Штерн сидит на скамье подсудимых и не сводит с сестры глаз. Мария плачет, продолжает говорить. На революцию он опоздал, в университете палец о палец не ударил. На фабрике тоже работать не хотел. Револьвер у ее мужа украл. Страну Советов никогда не любил. Всегда за границу хотел, все еще плача, говорит она.

Читаю протокол и чувствую, как иссякает мое терпение. Она плачет оттого, что правду говорит, или оттого, что вынуждена лгать?

Мария ненадолго пережила Иуду, но в ее смерти он неповинен. Ее смерть оказалась случайностью. Ей предстояло вместе с мужем, у которого Иуда выкрал револьвер, отправиться в Америку по линии советской Торговой палаты, надо было пройти медицинское обследование, после которого она и умерла. Ее муж отправился в Америку один, выполнил там свое задание, а через пять лет был арестован как американский шпион и расстрелян. Связаны ли эти события с делом Иуды Штерна, неизвестно. Оба сына, которых, никто не знает почему, зовут точно так же, как моего отца и его брата, Мирон и Виль, сгинули в невесть каком из безымянных детских домов.

Фартук

Вызывается последний свидетель. Это мастер с крупнейшей текстильной фабрики страны, названной «Красная Роза» в честь Розы Люксембург, это последнее место работы Штерна.

Штерн очень хорошо все помнит.

В первый же день на фабрике надо было надеть рабочий фартук. Он отказался, докладывает мастер.

– Так он грязный был, вшивый весь, – говорит Штерн. – Только тифа мне не хватало.

– Ничего он не был грязный, – возражает мастер.

– Был, да еще какой!

– Вы просто работать не хотите.

– Да нет, хочу, хочу. Я тифа не хочу.

– Все у нас эти фартуки носят. И никто еще от этого не умер.

– Все равно они грязные.

– Для тех, кто работать хочет, они достаточно чистые.

– А вши на них, они тоже работать хотят? – спрашивает Штерн.

Мастер в ответ:

– Какие вши? Нет никаких вшей.

Перепалка возобновляется, идет по кругу, еще виток и еще, рано или поздно перестаешь понимать, кто здесь прав, Штерн или мастер, ведь никто из нас этот фартук не видел, фартук, который повиснет на Штерне, этой падучей звезде, еще одним отягчающим обстоятельством.