Казнь короля Карла I. Жертва Великого мятежа: суд над монархом и его смерть. 1647–1649

Полковник Томлинсон ждал. Утро не было солнечным, земля тверда от мороза, парк стоял голый, лишенный красок. Томлинсон пошел с одной стороны от короля, держа шляпу в руке, Джаксон – с другой, Герберт – позади. Эту группу немедленно со всех сторон окружили две пехотные роты, которые уже стояли наготове. Процессия двинулась вперед под бой барабанов. Вести разговор было непросто при таком грохоте, но Карл сумел обменяться несколькими словами с Томлинсоном, выразив надежду, что герцогу Ричмонду будет позволено позаботиться о похоронах, а затем – в качестве запоздалой мысли – добавил, что надеется, что они не будут слишком поспешными, чтобы его сын мог приехать и похоронить его. Странное указание, если Томлинсон правильно его передал, будто Карл был уверен, идя на смерть, что это некая прелюдия к немедленной реставрации на троне его сына. Позднее сообщалось, что он попросил, чтобы охрана шла быстрее, потому что «он идет сейчас перед ними, чтобы обрести Небесный венец с меньшим беспокойством, чем тогда, когда он побуждал своих солдат воевать за монаршую власть». Возможно, он сказал что-то в этом роде, и для него было естественным желать, чтобы они шли поживее – он сам ходил быстро, да и день был холодным.

Открытая деревянная лестница в то время вела из парка в прилегающие здания Уайтхолла. Слева от короля, когда он поднимался по ней, находился Тилт-Ярд, а справа – группа домов и галерей под названием Кокпит. Здесь граф Пембрук, старый придворный и фальшивый друг, по-прежнему занимал комнаты, которые были его в те времена, когда здесь жил король в дни своего могущества. Он стоял у окна вместе с графом Солсбери, и оба эти пэра-ренегата наблюдали за тем, как король входил в Уайтхолл в последний раз. По крайней мере, они не смотрели на казнь. Равнодушные к общественному презрению, они приняли новое республиканское правление через несколько дней после казни короля и стремились к избранию в палату общин, когда палата лордов была упразднена.

После лестницы король прошел вдоль галереи над ареной для турниров. Она была увешана портретами членов его семьи – его отца, матери в зеленом платье для охоты с пятью собачками у ее ног; там были несколько портретов Ван Дейка, приторная аллегория войны и мира, написанная Рубенсом, и портрет кисти великого Тициана, который он привез из Испании, – император Карл V, стоящий в полный рост, с ирландским волкодавом у ноги.

Король быстро пошел дальше. Перейдя улицу по верхнему ярусу ворот Гольбейна, он, возможно, увидел через окно задрапированный черным эшафот, конные войска, стянутые к нему, плотно сбитую толпу, которая заполнила открытое место. Его отвели в комнату, в которой он недавно спал, и там оставили с Гербертом и Джаксоном. Было около половины одиннадцатого утра, и он не ожидал, что у него будет больше времени, чем несколько минут на отдых и разговор с епископом. Но минуты растянулись в часы, а последнего ожидаемого стука в дверь он все не слышал.

IV

Что-то пошло не так? Позже распространители слухов и роялисты рассказывали разные зловещие истории. Палач и его помощник, шептались они, отказались убивать короля. Шли лихорадочные поиски двух человек, которые могли занять их места. Был брошен клич добровольцам из полка Хьюсона, и наконец двое солдат, Хьюлетт и Уокер, согласились сделать это в масках. Другие говорили, что Хью Питер в парике и накладной бороде сыграл роль палача, или что это был Джордж Джойс или даже Оливер Кромвель. В недостаточно компетентном французском отчете уверенно утверждалось, что «Ферфакс и Кромвель» лично обезглавили своего короля. Но, по-видимому, не было достаточных причин думать, что «молодой Грегори», как лондонцы называли главного городского палача, отказался выполнять свою работу. Его настоящее имя было Ричард Брэндон, и он унаследовал свое ремесло от своего отца Грегори Брэндона, отсюда и пошло его прозвище. Он жил на Розмари-Лейн рядом с лондонским Тауэром и за последние восемь лет обезглавил графа Страффорда и архиепископа Кентерберийского, сэра Джона Хотэма и его сына и сэра Александра Карью. Он гордился своим умением обращаться с топором, имел точный глаз и твердую руку, и ему никогда не нужно было наносить более одного удара. К тому же плата за такую квалифицированную работу была высока, а за короля – еще выше. Если «молодой Грегори» и нервничал из-за того, что от него сейчас требовалось, – и вряд ли это было не так, – то корысть и гордость за свое мастерство были сильными аргументами в пользу того, чтобы преодолеть свой ужас.