Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Безусловно, для установления истины нам, как и следствию, были бы весьма полезны протоколы допроса Сциссонов, даже если бы в них содержалась только ложь, поскольку и она может многое прояснить в мотивации тех или иных поступков. Можно с большой долей вероятности предположить, что содержалось в показаниях незадачливой миссис Сциссон, сыгравшей роковую роль в судьбе архиепископа. Конечно, только она, а не ее муж, могла сообщить, что он избил ее в ту ночь и отказал в супружеских ласках, после чего огорченная женщина оказалась в спальне священника. К тому же выяснилось, что она уже была знакома с архиепископом, так как ранее служила у него дома (что может дать пищу для самых разных предположений). Вероятнее всего, не желая прослыть ни заговорщицей-вымогательницей, ни тем более прелюбодейкой, она могла заявить, что искала у архиепископа утешения и отеческой поддержки. Это было на руку и прелату, если бы он не поторопился решительно откреститься от старой знакомой, назвав ее «шлюхой».

Как бы там ни было, но эта женщина не подвела архиепископа и отмела все подозрения в интимной близости с ним. Это явствует из собственноручной пометки, сделанной лордом Берли на одной из страниц дела Степлтона. Неразборчивый почерк лорда-казначея, выцветшие чернила и бумага, попорченная грибком, крайне затрудняют понимание нескольких торопливых строчек, в которых содержится отзыв Берли о миссис Сциссон, но среди них явственно читаются две фразы: «Жена Сциссона говорит, что епископ не сдержал своих обещаний…» и «Он никогда не использовал ее бесчестно»495. И если первая фраза может навести на мысль, что он все-таки зазывал ее к себе, то вторая не вызывает сомнений: миссис Сциссон утверждала, что ничего недозволенного между нею и епископом никогда не было. Но это лишь ее заявление, которое невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.

Подобно героям знаменитого японского «Расемона»496, каждый из участников йоркширской трагедии излагал новую версию, стремясь представить себя в ней с выигрышной стороны, при этом поступки других всякий раз представали в ином свете, возникали новые предположения об их мотивации, а истина между тем окончательно ускользала.

Как ни парадоксально, хозяину гостиницы, чтобы обелить себя и отмести подозрения в преступном сговоре, следовало доказать, что его жена — действительно особа легкого поведения. Это, кстати, было нетрудно, поскольку ее репутация оставляла желать лучшего, а упоминавшийся слуга Александр был всем известен как постоянный сожитель своей хозяйки. Но эта версия не была удобна следствию, поскольку, если миссис Сциссон была общеизвестной шлюхой, это снижало ценность ее показаний о невиновности епископа. Тогда неизбежно возникал вопрос: если он «не использовал ее бесчестно», то что же она все-таки делала в его «раскрытой постели»?

С другой стороны, показная ревность мужа, оправдывавшая его действия, могла вызвать закономерные вопросы следствия: почему он закрывал глаза на прежние грехи жены, а в данном случае оказался столь чувствителен, и не стоял ли за этим сговор всех троих — супругов и их слуги-шотландца?

Имевшиеся показания, таким образом, ни в коей мере не проясняли ни реальной роли Степлтона во всей этой истории, ни того, имело ли место грехопадение архиепископа. Историка, не удовлетворенного тем, что дошедшие до нас косвенные данные не позволяют уточнить истину, может утешить только то, что следственная комиссия оказалась в том же положении. Но у членов Тайного совета было по крайней мере одно преимущество перед исследователем: они искали не истину, а виновных, при этом исходя из презумпции невиновности архиепископа, поэтому вину ничтоже сумняшеся возложили на всех остальных. Теперь следовало убедить их покаяться, что было нетрудно со Сциссонами, которые, испугавшись угроз, быстро подписали свои признания в намерении шантажировать архиепископа. На Степлтона же следовало воздействовать другими методами: угрозы были бесполезны, поскольку формально его вина не была доказана, к тому же рыцарь не был ни робким, ни тем более раболепным человеком. Его следовало убедить пойти навстречу властям и поддержать официальную версию в ущерб собственной репутации.

Эту ответственную миссию возложили на «старого лиса» Берли, которого королева лично попросила, несмотря на его болезнь, подняться с постели, «поскольку неумелые действия других могут повредить делу, которое стараниями Вашей милости будет приведено к благополучному исходу»497. Переговоры и попытки найти компромисс со Степлтоном были нелегкими; как позднее заметил архиепископ Сэндс, тот пошел на уступки, «торгуясь, а не раскаиваясь»498. Тем не менее шериф сделал то, чего от него добивались, ссылаясь на его долг перед церковью и государством: он подписал некий текст, в котором каялся в своих враждебных действиях против архиепископа и подтверждал его невиновность.