Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Впрочем, именно это «отступление от сюжета» (отсутствие счастливого конца) и делает историю любви Марион ла Друатюрьер уголовным делом, решение которого зависит уже от судей. На этом фоне личная позиция Алома Кашмаре проявляется наиболее отчетливо. Как представляется, он не склонен к очернению Марго. Скорее ее образ видится ему двойственным, она могла быть «злой» по отношению к какому-то одному человеку, но «доброй» ко всем остальным. «Яга — очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ»379.

Впрочем, присутствие в тексте Кашмаре легкопрочитываемого сказочного сюжета порождает проблему несколько иного толка. Такое «совпадение» удивляет. И если оно не случайно, не значит ли это, что автор «Регистра Шатле» несколько приукрасил действительность, превратив описание, возможно, на самом деле имевшего место судебного процесса в некое подобие художественного текста*! Такое предположение вполне возможно, тем более что сомнения в беспристрастности Алома Кашмаре возникали у нас и раньше380.

Однако эта проблема требует отдельного рассмотрения, и единственное, что мы можем сказать более или менее точно, — то, что дело Марион и Марго было записано в «Регистре Шатле» в той форме (форме сказки), которая по-прежнему наиболее близка человеку конца XIV в., даже Кашмаре — представителю «ученой» культуры. От этой последней в его рассказе присутствуют неоспоримые христианские элементы (связь с дьяволом, тема безумия, обвинение в проституции, сомнения в медицинских способностях знахарок). Но стержень повествования — сказочный, фольклорный. И Марго де ла Барр, полностью в соответствии со сказочным сюжетом, обладает все еще положительной характеристикой. Она «желает делать добро», она «лечит», «помогает советом», «откликается на просьбу»… Она «добрая» ведьма, помощница, что бы о ней ни думали прочие судьи Шатле.

Таким образом, преобладание образа «злой», «агрессивной» ведьмы в конце XIV — начале XV в. в Северной Франции выглядит несколько проблематичным. Любопытно, что и в более поздний период, в XVI–XVII вв., в Северной Франции этот образ не достиг тех высот, на которые он вознесся в других европейских странах. Как отмечает А. Зоман, в судебных регистрах Парижского парламента за 1565–1640 гг. самым распространенным видом колдовства по-прежнему оставалось изготовление зелья, провоцирующего смерть или болезнь конкретного человека. Природные катаклизмы не считались здесь (как, например, в Женеве или Германии) делом рук ведьм. Так же редки были обвинения в наведении порчи на взбиваемое масло или свежее пиво (что было обычным делом в Англии)381.

Эти данные в какой-то мере ставят под сомнение другое утверждение К. Гинзбурга — о повсеместном существовании (в воображении обывателей) «вражеской секты» ведьм, которые, как раньше евреи и прокаженные, несут зло всем окружающим. Такая трактовка образа ведьмы появляется в регистрах Парижского парламента, пожалуй, только в середине XV в. В деле от 16 января 1449 г. некая Гале обвиняется в том, что «имеет репутацию призывающей демонов», с помощью которых «она умертвила многих простых людей и других ведьм»382. В более поздний период тот же А. Зоман отмечает в Северной Франции существование представлений о шабаше, однако колдовство продолжает оставаться по преимуществу делом личным, касающимся самой ведьмы и ее жертвы383.