Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

И еще одна очень существенная деталь, которую трудно передать в переводе: в немецком языке слово «смерть» (Tod) — мужского рода, оттого и иконографический, и литературный облик смерти в немецкой культуре существенно отличается от образа смерти в культуре русской, притом уже на уровне базовых метафор и ассоциаций. Например, частый в немецкой графике сюжет «Смерть и девушка» немецким зрителем «прочитывается» с коннотациями эротического свойства, которые вряд ли возникнут у зрителя русского.

Итак, «лирический герой» Йоханнеса из Тепля отчаянно бросается в спор с лицом, стоящим неизмеримо выше его, — с «господином Смертью» (Herr Tod), а точнее говоря, с князем Смертью. Однажды Смерть даже называет свой титул: «Мы, Смерть, государь и правитель на земле, в воздухе и в морских потоках»398. Но, как и положено при «развитом феодализме», над всяким государем есть еще высший государь, и при необходимости к его заступничеству может попытаться прибегнуть обиженный. По сути дела, именно такую апелляцию и приносит «Пахарь», взывая к высшему сеньору — «небесному графу» (himelgrave)3 99, «могущественному герцогу всего мира» (mechtig alter werlte herzogAOO), «князю небесной свиты»401, «государю выси и князю многого блаженства»402 и даже — очень по-немецки — «курфюрсту»403. В «феодальном» сознании автора Смерть предстает ленником Бога (как, впрочем, и сам «Пахарь»). Смерть также, в свою очередь, не отрицает «ленного» характера своей власти. И соответственно, хотя на протяжении почти всего произведения мы слышим голоса только участников тяжбы, между строк подразумевается, что стороны состязаются под пристальным взором судии, пускай и невидимого. К Нему то и дело взывает «Пахарь», требуя отмщения за ущерб, нанесенный Смертью. Смерть, напротив, на протяжении всего спора обращается только к истцу и лишь в самой последней фразе не только тоже призывает Бога в свидетели своей правоты, но и, более того, предлагает «Пахарю» действительно предстать перед Ним: «И поскольку я дал тебе правильный совет, отправимся с тобой к Богу, Вечному, Великому и Могучему»404.

Смерть, похоже, — князь не из худших. При всем сознании своего величия Смерть не игнорирует жалкого в своей ярости истца, но соглашается принять участие если и не в настоящем процессе по всем правилам, то в неформализованном разбирательстве, с тем чтобы оправдаться от обвинений, пускай и кажущихся ей (ему) беспочвенными. Смерть вообще-то даже не припомнит, чтобы ей приходилось за последнее время совершать «что-либо окончательное» в чешских землях, из-за чего могли возникнуть столь страшные обвинения. Вот разве что она оказала свою милость одной честной и благословенной дщери — чистосердечной, услужливой, верной, правдивой и доброй ко всем людям. Та была порядочной и беспорочной. Смерть знает ее хорошо, потому что присутствовала еще при ее рождении (намек на то, что мать Маргареты умерла при родах, как впоследствии и сама Маргарета?). «Столь кроткие и постоянные [женщины] воистину редко попадали к нам в руки. Должно быть, это она — та, которую ты имеешь в виду, — других мы не ведаем»405.

Упоминание Смертью Маргареты в столь лестной тональности вызывает подлинный взрыв чувств у вдовца. Он без остановки именует свою возлюбленную (а туе) «щитом мира от бедствий» (frideschilt vor vngemach), «вещей лозой»406 (yvarsagende wunschelrute), «светлой звездой на небе» (и особо еще «сияющей утренней звездой»), «солнцем блага», «гордым знаменем радости», «твердым бриллиантом», «посохом странника, указывающим путь к омолаживающему источнику юности». Звезда исчезла, солнце навсегда закатилось, бриллиант разбит, посох безжалостно вырван из рук, знамя поникло. Ничто не сможет впредь доставить «Пахарю» истинной радости, перед его глазами — темная ночь, нет у него лекарства от скорби, заказана ему дорога к источнику молодости. Из самой глубины своего сердца вновь взывает «Пахарь»: «Схватить! К оружию!» И потом кричит уже самой Смерти: «Умрите, вы, запятнанный пороками, гнусный, недостойный, скрежещущий зубами, — и воняйте в преисподней. Да заберет Бог вашу власть и да рассеет вас в пыль!»

Эти страстные речи не производят на Смерть никакого впечатления. Смерть хочет доказать Пахарю, что «слуга останется слугой, а господин — господином». Смерть справедлива. Как солнце, равно светящее на доброе и злое, Смерть держит в своей власти и добро и зло. Все подчиняются Смерти — даже колдуны и врачи, вроде бы способные продлевать жизнь. «Или, может быть, мы должны оставлять людей жить, руководствуясь чувствами вражды, любви или сострадания? Тогда все мировое царство было бы нашим: все короли возложили бы короны на нашу голову, а скипетры отдали в нашу руку, в нашей власти оказался бы и престол папы вместе с его трижды коронованной митрой»407.