Казус Лемгюйса

— Знаете, что я услышал? — поинтересовался Тим Уолбрук, понижая голос. — Я услышал паровозный гудок. Своего рода сообщение: «Сойди с пути, придурок, если не ищешь смерти». Гудок, дорогие мои слушатели, означавший, что позади меня на мост выезжает поезд. Поезд! По несуществующим рельсам! Тут-то Пенни Шмицер и покинула меня. Я же, помню, заледенел. Ощущение ледышки вместо сердца до сих пор живет где-то во мне, такое же реальное, как и то время. Собрав воедино всю свою храбрость, которой у меня было не так уж много, я как-то смог обернуться. Шейные позвонки заскрипели, будто несмазанные петли. Сначала я увидел марево, дрожащий от зноя воздух, скрадывающий то, что за ним есть. А затем из этого марева вынырнул локомотив, могучий, черный от сажи «Американский стандарт», раздувающий по сторонам клубы пара. Болдуин делал такие в своих мастерских в середине девятнадцатого. Я услышал стук колес, звон сочленений, кажется, увидел даже машущего из будки кочегара. И только новый гудок вывел меня из оцепенения. Я тогда не думал, настоящий это поезд или мираж. Мой мозг стал лихорадочно искать способ, как не погибнуть под его пусть и мнимыми колесами. Прыжок с моста означал верную смерть. Такой же верной смертью грозила попытка встать на краю шпалы в надежде, что меня не заденет тендером с углем или вагонами. Мост был чересчур узок. Путь оставался один — посоревноваться с поездом в скорости, уповая на гандикап в сотню ярдов и на свои ноги. И да, ребята, я побежал!

Послышался звук глотка, и теперь уже Лемгюйс был уверен на сто процентов, что ведущий подкрепляется горячительным в перерывах своего монолога.

— Ну что, ребята? — сказал Тим Уолбрук. — Так я не бегал никогда в своей жизни. Я не видел поезда, но чувствовал, как он настигает меня. Призрачный, настоящий — какая разница? Шпалы звенели под подошвами, вся конструкция моста, казалось, извивалась подо мной, пытаясь сбросить вниз или вызвать неверный шаг. Шипение пара в котле, в цилиндрах, стук колес становились все громче, все явственней, все ближе. То и дело лодыжки мои обдавало жаром, словно пар достигал моих ног, и я рвался вперед, раскрыв рот и вытаращив глаза, с легкими, готовыми разорваться от усилий. Сколько там по времени нужно, чтобы пробежать сто ярдов двенадцатилетнему пацану? Секунд двадцать? Мне казалось, что с каждым преодоленным ярдом мост вытягивается еще на десять.

Но я почти успел.

— Что? — спросил Лемгюйс.

— Я почти успел, — словно для него негромко повторил Тим Уолбрук. — Но все же не успел. Поезд нагнал меня, когда до конца моста оставалось пять или шесть ярдов. Пять или шесть моих широких шагов. Скажу вам, это странное чувство. Многотонная махина, распадаясь на ходу, прошла сквозь меня. Буферы, железная рама, сигнальная лампа, паровой котел, цилиндры и поршни, колеса, глотка топки — все это в один момент надвинулось, поглотило, слопало меня и, вспыхнув искрами, пропало.

Я остался один. Посреди июля, на каменистой земле, с воплем прощального гудка, звучащим в голове. Один. Я и сейчас не знаю, дорогие мои слушатели, что это было — тепловой удар, секундное помрачение или ожившая картина из прошлого. Да, думается мне, это и не важно. Теперь я, Тим Уолбрук, готов дать слово вам. Поделитесь со мной своей историей. Случалось ли с вами или с близкими вам людьми то, чему у вас не было объяснения? Я жду ваших звонков. А пока — Фрэнки Авалон.

Лемгюйс протянул руку и убавил звук прежде, чем пронзительный голос певца ворвался в комнатку.

— Хватит, — сказал он, укладываясь. — Я бы тоже мог рассказать кучу историй. Правда, все они не для чужих ушей. Иногда такие клиенты попадаются — ой-ей. Только вот по моему опыту большинство необъяснимых событий являются необъяснимыми потому, что люди и не стремятся их объяснять.

Лемгюйс подбил подушку и воткнул в нее голову. На глаз ему попалась упаковка с пончиками, и он лениво отпихнул ее по полу к самой двери.

— Вообще, — пробормотал он вслух, засыпая и словно бы обращаясь к Тиму Уолбруку, — с памятью случаются весьма примечательные казусы. Был поезд или нет, мозг дорисует поезд по желанию хозяина. Мозг запомнит событие таким, каким оно на самом деле никогда не являлось. Но иногда происходит и обратное.

Лемгюйс переложился с боку на бок.

— Допустим, — совсем тихо проговорил он, — ты вообще не помнишь себя до какого-то времени. Означает ли это, что тебя до осознания этого факта не существовало? За тобой же тянется шлейф вещей, знакомств, поступков. Но они все словно бы не про тебя…

На следующий день Вероника застала Лемгюйса за поглощением лапши из китайского ресторанчика. Легкий стук в дверь вынудил его торопливо вытереть салфеткой соевый соус с губ и бросить бумажную коробку с лапшой в ящик стола.

— Да-да.

Он успел смахнуть крошки и поправить галстук.

— Здравствуйте.

Вероника явилась все в том же темном пальто, заметила справа от двери крючки вешалки и принялась расстегивать пуговицы. Когда она приподнялась, чтобы повесить пальто за петлю, Лемгюйс засмотрелся на тонкие икры, обтянутые кремовыми чулками.