Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Утверждение, что самодержавная власть была «испровержена» Петром III, призвано подчеркнуть, что Екатерина II восстанавливает в России монархическую форму правления вместо деспотического режима, который ввел ее супруг. Наконец, императрица обещает здесь установить фундаментальные законы, определяющие порядок функционирования государственной системы. Клятва Екатерины очень напоминает тот пассаж «Правды воли монаршей», где монарх сам на себя берет обязательства соблюдать законы и, таким образом, устанавливает «непрямую монархию». Манифест от 6 июля 1762 года можно трактовать в терминах естественного права как своеобразный «договор», «священные обязательства», возлагаемые на себя монархом. Если принять это положение, становится яснее смысл екатерининского манифеста от 14 декабря 1766 года о созыве Уложенной комиссии, в котором снова была повторена эта торжественная клятва императрицы.

Обратим внимание, что в манифесте от 6 июля 1762 года Панин и Теплов активно использовали риторику изобличения «самовластья» и утверждали необходимость соблюдения фундаментальных законов самим монархом. Авторы манифеста обвиняют Петра Федоровича в том, что тот преступил традиции страны, посягнув на православие, «презрел он и законы естественные и гражданские» и, таким образом, перестал быть самодержавным (monarque) властителем, а стал самовластным (despote), что противоречит «установлениям» (Constitutions) империи:

…И он возмечтал о своей власти Монаршей, яко бы оная не от Бога установлена была, и не к пользе и благополучию подданных своих, но случайно к нему в руки впала для собственнаго его угождения, и для того дал самовластию своему соединиться с самовольным стремлением на все такие установления в государстве, какие только малость духа его определить могла к оскорблению народа <…> коснулся перво всего древнее Православие в народе искоренить своим самовластием <…>. [Те же, кто пытался ему напомнить о долге], едва могли избегнуть тех следствий, которыя от самовольнаго, необузданного и никакому человеческому суду неподлежащаго властителя произойти могли [Манифесты 1869: 218].

Заметим, что определение Петра III как «самовольнаго» и «никакому человеческому суду неподлежащаго властителя» прямо восходит к «Правде воли монаршей» и буквально цитирует ее текст[520], а вот добавленное сюда прилагательное «необузданный» скорее указывает на негативную трактовку этого определения. Соответственно, авторы манифеста полагали, что российский монарх не является «самовольным», поскольку связан «законами естественными и гражданскими» и договорными отношениями со своими подданными. Позже П. И. Панин, объясняя сыну низложенного монарха причины переворота, фактически даст комментарий этого положения манифеста от 6 июля 1762 года, утверждая, что благодаря Петру III

в Российской Империи издревле окоренных не только общих обычаев, ниже и из самих тех законов, которые приемлются во всех благоустроенных государствах фундаментальными законами и вернейшею твердостию держав, ни единой почти не остался в святой неприкосновенности, но все они без изъятия свержены под самовластие не только Самодержавцев, да и попраны под ноги злонамеренных людей <…>. Российские сыны не имели уже в общем государственном благосостоянии ни какого с Государями союза… [Шумигорский 1907: приложение, 20–21].