Кентавр

О’Мэлли долго над этим размышлял. И обычные слова открыли ему внутренний смысл. За фразами обнажилось значение. Поверхностное повторение лишало их значительной части смысла, который теперь виделся жизненно важным, подобно тому, как слишком хорошо знакомые с детства библейские фразы теряют истинное значение на всю последующую жизнь. Возможно, глаза его раскрылись. Он принимал в свое сознание цветок и размышлял о нем – вдумчиво, с любовью медитируя. Форма цветка в буквальном смысле выталкивалась Землей. Его корни впитывали соки земли из почвы, преобразовывали их в листья и бутоны, а листья, в свою очередь, вбирали в себя атмосферный воздух, также часть планеты. Проекция – вытолкнутая на поверхность телесная форма. Цветок был рожден землей, питался ею и со «смертью» возвращался в нее. Но это касалось лишь его видимой формы. Для воображения цветок был воплощенной силой, ставшей зримой совершенно так же, как, скажем, здание – сделанная видимой сила мысли архитектора. В разуме или сознании Земли этот цветок вначале существовал латентно, в виде сна. Или же гнездился где-то, наподобие зачатка мысли в нашем сознании… От подобных размышлений О’Мэлли перескочил, как с ним часто случалось, к «проекциям» более крупным: деревьям, атмосфере, облакам, ветрам – частью видимым, частью нет, – а далее к более глубокому, но вместе с тем простому осознанию ошеломляющей концепции Фехнера о людях как проекции сознания Земли. Значит, он – действительно дитя Земли и матерью его была вся чудесная планета? Весь мир – родня, не объясняет ли это тоску по дому в человеческих сердцах? И существовали ли сейчас или в прошлом те иные, более величественные проекции, что вдруг прозрел Шталь заимствованным на короткий срок расширенным взором, – силы, мысли, настроения внутренней жизни планеты, незримой глазу, но ощутимой внутренне?

Думы о том, что «боги» были, несомненно, постижимыми Силами, доступными тем, кто им истинно поклонялся, никогда его не отпускали, хотя и не подчиняли себе полностью; ныне же он понял, что и это верно. Ибо теперь они виделись ему как неповторимое выражение Земли на заре юности. А мысль, что ему удастся познакомиться с ними ближе, заставила затрепетать от радости, пронизав насквозь таким ослепительным блеском, что он едва не впал в экстаз. Так он внутренне принял факт – чудесный, вызывающий благоговейный страх, даже священный трепет, но факт бытия внешне неотличимых от людей существ, выживших как первовыражение Души Земли, меньше богов, но как бы посредников между ними и человеком.

С одним из них его свела судьба, а Шталь своими предупреждениями-подталкиваниями подтвердил это.

Поразительно, насколько поклонение волшебным образом всегда оживляло для него пейзаж. И сейчас понятно отчего – оно, конечно, привлекало «богов» и служило каналом, делающим возможным их проявление для души. Значит, все боги были доступны внутреннему зову, а Пан в особенности, в пустошах и укромных уголках леса… Он попробовал точнее припомнить представления древних греков о служении в мистериях: считалось, что поклоняющийся соединялся с богом на время в экстазе, а после смерти постоянно переходил в его сферу бытия. И понял, что в основе служения богу лежит желание отказа от личной жизни, отсюда и неизъяснимая радость, а также страх возможного осуществления такого желания – источник трепета.

Рядом с ним теперь летело крылатое существо, не отпуская его руки. Земля овладела им всецело, а приключение властно звало принять жизнь Природы, простоту Прамира…

Весь следующий месяц поэтому О’Мэлли неспешно, счастливее, чем когда-либо прежде, отрешившись от «бури» в поверхностном сознании, занялся сбором красочных впечатлений о чужих странах и чужестранцах, о которых публике нравилось читать в редких письмах путешественника. И к тому времени, когда май уже переходил в июнь, он успел поездить по Кавказу, наблюдая, расширяя свои познания, глотая, впитывая всеми органами чувств, буквально порами кожи, живительные картины, разбросанные там повсюду.

Сдвиги, модификация личности, происходящая даже в городах почти со всеми, за исключением самых узколобых людей – скажем, человек в Риме делается не совсем таким, каким он был в Лондоне или в Париже несколькими днями ранее, – здесь протекали глубже, чем когда-либо прежде. Природа питала, побуждала и звала его столь страстно, что и мысль об одиночестве не закрадывалась в голову, а яростная прямота нападения до краев заряжала радостью бытия. Все жизненные силы и физическое здоровье достигли пика. Словом, Кавказ зачаровал его, и если он выражал свои впечатления в превосходной степени, это оттого, что жизнь здесь так на него повлияла. Записи лишь фиксируют масштаб видения. Те же, кому он представляется преувеличенным, лишь сознаются в собственной неспособности жить полной мерой.