Кентавр

Ирландец вместе с проводником лежали, закутавшись в одеяла, уже много часов, полная луна на небе скрадывала признаки приближающегося рассвета, и тут Теренс пробудился со странным чувством, что проснулась лишь часть него. Часть оставалась в теле, а другая с легкостью пребывала в том состоянии или области, куда он переносился во сне… и где он был теперь не один.

Совсем недалеко среди деревьев что-то двигалось. Нет сомнений! Меж стволов явно происходило движение.

Активная часть его мозга несколько расфокусированным взглядом следила за фигурами, проносящимися по залитым лунным светом полянам под неподвижными кронами деревьев. Потому что ветра не было. Тени от ветвей не колыхались. Теренс видел быстрый бег силуэтов, энергично, но бесшумно проносящихся через серебряные и черные островки по кругу, и движение их было не случайным. Оно выглядело размеренным и организованным, словно обороты гигантского колеса.

Край этого скачущего танца приходился футах в двадцати от того места, где он лежал, но получше разглядеть в неверном свете было трудно.

А силуэты, что проносились по серебристым лоскутам, казались очень знакомыми. Теперь он их точно узнал. Подобные тем, что складывались из колеблющихся эманаций на корме парохода, в форме «посланника» моря и неба и той форме, что приняла душа мальчика после смерти. Именно эти силуэты Ветра и Облаков, что он так часто видел во сне летящими наперегонки по длинным голым холмам, наконец показались вблизи.

В первый момент пробуждения, когда он видел их яснее всего, О’Мэлли вполне определенно ощутил присутствие отца с мальчиком среди них. Не то чтобы он их разглядел, но именно почувствовал, как они несутся где-то рядом; едва открыв глаза, он понял, что те прошли совсем рядом, почти коснувшись, и позвали за собой. Потом он тщетно пытался различить их в стремительном круговороте скачущих по серебряным тропам фигур, но все они были так похожи, различаясь только ростом.

То, как О’Мэлли описывал увиденные фигуры, не давало полностью представить их себе, однако, по его признанию, ему никак не удавалось сфокусироваться, выделить хотя бы одну. Они проносились текучей волной, стоило глазу зацепиться за одну – а на ее месте уже другая. Точь-в-точь как в море, когда пытаешься уследить за гребнями волн. И всё же, по его словам, в полный рост их спины и плечи мощно круглились и вытягивались, готовясь к прыжку, ноги били воздух, а сладостная мелодия, которой они повиновались, напоминала ту, что овевала холмы Греции и теперь издалека нисходила сквозь ветви деревьев. Говоря «нисходила», О’Мэлли употребляет слово в его буквальном значении, потому что одновременно звук начал подниматься навстречу из-под земли, словно сама поверхность земли завибрировала, откликаясь. До чего же чудесный сон, где сами фигуры, их движение и звук – всё исторгнуто было содрогающейся поверхностью самой Земли.

И всё же почти одновременно с пробуждением тело послало сигнал предупреждения. Ибо, пока он наблюдал за танцем, не успев еще задаться никакими вопросами, после секундной дезориентации, ирландец вдруг ощутил вполне уверенно, что и сам танцует вместе с остальными, в то время как часть его продолжала лежа наблюдать, что объясняло чувство раздвоенности. Частица сознания, связанная с мозгом, наблюдала, а другая, более энергичная, некая отделившаяся проекция его сознания резвилась со своими сородичами под луной.

Чувство раздвоенности было ему не внове, но никогда прежде не ощущал он его так отчетливо и неотступно. Завораживали отчетливость разделения и осознание важности и жизненной силы отделившейся части. Казалось даже, что он полностью вышел из тела… либо до такой степени, что оставшаяся часть лишь помечала тело как принадлежащее ему.

Двигаясь вместе с другими, он чувствовал ветерок на спине, видел, как скользят мимо деревья, и ощущал соприкосновение с землей между прыжками. Все движения давались легко и естественно, невесомые, как воздух, и быстрые, как ветер; они представлялись автоматическими, словно диктуемые каким-то могучим дирижером, направлявшим и сдерживавшим их. Ощущая несущихся по пятам и сразу перед собой, он понимал, что не должен сбиваться с ритма. Более того, понял, что танцующая круговерть длится вокруг него не одну только эту ночь, что в определенном смысле сородичи всегда были рядом с ними, только он их прежде не замечал. Краткие видения приоткрывали раньше правду лишь частично, теперь же она предстала перед ним целиком, в полном великолепии.

Весь мир танцевал. Вселенная подчинялась ритму и метру.

Поразительная красота в одно мгновение открылась вырвавшейся на свободу части его сознания, устоять, не разделить которую было невозможно. Неприкрытая радость, которой нечего стыдиться, рожденная могучим сердцем Матери-Земли, что в ослабленном выражении просачивается к людям, хотя и тогда спонтанно и неостановимо, – радость танца.