Кентавр

Бродя по гордым, широко раскинувшимся, малодоступным долинам среди гор, по диким лесам, вдоль бурных рек, разбрасывающих белую пену по берегам, где вились только звериные тропы, О’Мэлли уходил всё глубже в себя до тех пор, пока полностью не потерял точек соприкосновения с миром «современности», державшим в плену его дух. Тем ближе становилась желанная свобода, то состояние невинности и простоты, которое при полном отсутствии стеснения не несло разнузданности. О нем шептали грезы, детство подступало к самым границам, а неотступные стремления души наметили путь туда. И вот теперь он дышал воздухом свободы и зрел ее наяву. Земля чудесной волной обступала его.

Приторочив к седлу невысокой кавказской лошадки спальный мешок и мешок с кухонной утварью, с пистолетом за поясом, целыми днями бродил он по горам, останавливаясь на ночлег под звездным небом, встречая рассвет и провожая солнце на закате, не переставая напитываться силой и чудесами здешних мест. Здесь он прикоснулся к глубинам Земли, повествующим об очень древнем и всё же юном, ибо не знало перемен. Утро мира окружало его, роса и пламя, когда вся Земля была сплошным садом.

Всё великолепие иных стран, даже широко известных Египта и Индии, в этом краю, умудрившемся сохранить нетронутость и чистоту, представлялось вульгарным. Цивилизация небольших городов лишь тонким слоем лака, который солнце может растопить, тронула горы, а железная дорога, извивающаяся по склонам горного хребта, казалась проволочкой, которая отвалится, стоит земле вздрогнуть.

Здесь, где некогда высадились аргонавты, Золотое Руно по-прежнему сияет по ночам в шуршащих буковых лесах, их по сей день можно увидеть на берегах древнего Фасиса:[48] серебристые фигуры с высоким Язоном во главе ступают по сверкающим цветочным лугам в поисках древней красоты. К северу от солнечной Колхиды возвышается мрачной железной пирамидой Казбек, «опоясанный всеми пятью климатическими зонами», откуда дух Прометея по-прежнему взирает с «морозного пика» на мир, который будет спасен его отвагой. Ибо именно здесь колыбель человечества, прекрасный сад райской жизни до Падения, когда Земля пела от радости в первые, золотые юные годы, а душа ее выражала себя в могучих формах, дошедших до наших, менее славных дней, в преданиях о древних богах.

Неприметные, лишь слегка замаскированные, силы Земли поднимались из нее и вливались в людей, деревья, горы, цветы и всё сущее, непорабощенные и заряженные жизнью – непонятно, как можно не обращать на них внимание. В крови О’Мэлли чувствовалось биение первооснов.

Устоять невозможно. Останавливался ли он на ночлег у арийцев-осетин центрального хребта или за Сурамским перевалом в каменных жилищах горных евреев, не изменившихся с библейских времен, повсюду получал он послания от желанного Золотого века: порыв и шепот, зов Прамира…

И вот в самом начале июня, загорелый, похудевший, в прекрасной физической форме, путешественник-ирландец оказался в небольшом сванском поселении за Алигиром и готовился вместе с проводником – крестьянином-грузином – глубже проникнуть в тайники гор, чтобы напитать сердце одиночеством и красотой.

Эта область Имеретии, граничащая с Мингрелией, буквально утопает в пышной, почти тропической растительности: вся в синих и золотых огромных цветах, заплетенная дикими лианами, из которых вздымаются колонны буковых рощ, а чуть выше на многие километры простираются рододендроны в цвету, отчего склоны гор превращаются в сплошной сад, цветущий среди горных пиков, по сравнению с которыми Альпы – лилипуты. Ибо здесь сохранился Сад начала времен, запущенный, но прекрасный самой чистой красотой. Расточительность Природы здесь поразительна. Встречаются долины, куда редко ступает нога человека, заросшие двухметровыми лилиями по плечо всаднику – реликтовой флорой, говоря языком ботаников. Множество цветов О’Мэлли вообще никогда не встречал прежде, их оттенки и формы были настолько необычны, будто растения попали сюда с другой планеты. И через всё это великолепие, уступая в пышности лишь кипени рододендронов, разбегались строчки сверкающей желтизны – купы понтийской азалии, чьи соцветия насыщали воздух неправдоподобно сладким ароматом.

Выше зоны буйства красок и гигантских растений простирались луга вплоть до вечных снегов, а оттуда открывался захватывающий дух вид на долины и скальные обрывы невиданной глубины и умалял в памяти все прочие горы.

И вот одним прекрасным июньским вечером, точнее, пятнадцатого числа, закладывая запас сыра и маисовой муки в торока на грязном постоялом дворе с помощью грузина-проводника, который, правда, больше мешал, чем помогал, О’Мэлли вдруг увидел знакомую бородатую фигуру, направлявшуюся к нему. У ирландца на мгновение занялся дух, но тут же его охватила дикая радость. Да, точно. Перед ним стоял друг-великан, тот самый русский с парохода, а окружавшее великолепие и масштабы теперь пришлись ему точно впору, словно он вырос из этой земли. И дополнил собой картину, придал ей смысл, будучи ее частью, подобно дереву или седому валуну.

XXVIII