Хайм

Когда я стала узнавать у Найта, где лучше всего заказывать мимику, Постум чуть не упал со стула – настолько это было не характерно для меня прежней.

– Тебя что-то расстроило, мальчик? – спросила его я самым невинным тоном.

– Нет, что ты! – заверил меня Постум. – Я очень рад, что ты все-таки задумалась об этом. Просто немного удивительно…

– Плохи те родители, которые уже ничем не могут удивить своих детей, – отшутилась я. – Правда, Найт?

– Конечно, милая, – отвечал он, и от одного лишь звучания этого слова мой птенец привставал на цыпочки и принимался, как сумасшедший, трещать своими куцыми крыльями. – Мы наделаем тебе столько улыбок, сколько нет ни у кого во всей этой Вселенной. Нет в мире другого лица, которому они подошли бы больше…

Если бы только не боли… Боли мучили меня теперь днем и ночью. Программер достал ампулы морфия, и Найт делал мне уколы в вену, с каждым днем все чаще и чаще. Сокращение промежутков между уколами пугало меня, потому что лучше прочего свидетельствовало о страшном, и я старался терпеть до последнего. Найт приходил со шприцем, но я отсылал его:

– Не нужно, я в порядке.

– Ты уверена?

– Да, я уверен.

А боль сверлила мою черепную коробку раздолбанным коловоротом, накручивала мои бедные внутренности на заросший воплями пыточный станок, и я разрывался изнутри, разваливался, как вареное мясо, вымаливая избавление от этой жуткой казни… – за что, жизнь? Чем я так провинился перед тобой? Перед кем бы то ни было? Да будь я самым страшным душегубом, разве заслужил бы даже тогда эти невыносимые муки?

– Хватит, довольно! – подскакивал Найт со шприцем. – Дай руку, скорее! Зачем ты себя так мучаешь?

– Я? Я мучаю? – хрипел я. – Что ты, Найт… это не я… это она…

– Будь она проклята! Дай руку!

И я протягивал руку, чтобы воскреснуть через минуту-другую, чтобы одним махом вернуться в благословенную реальность Хайма, одним прыжком – из ада – в рай, к улыбкам, птенцу, сыну, жене, мужу, семье, счастью… – ко всему тому, что от рождения положено нам всем, ко всему тому, чего мы лишены по чьему-то дикому, гадкому, садистскому капризу.

Думаю, что мое новое чувство было связано не только с Найтом и его трогательной заботой… может быть, даже не столько с ним. Я поняла это не сразу, а лишь в тот момент, когда Программер сказал, что выудил из нашего общения – он называл это «текущей конфигурацией» – все, что только можно, и для продолжения необходимо живое присутствие Постума. Фактически это означало, что мы переходим к последнему этапу – последнему для меня, последнему перед смертью. Вот тогда-то я и осознала, что мой внутренний заполошный птенец – это простое желание жить. Да-да, мне вдруг ужасно захотелось жить – но не так, как я жил в прошлом, полном потерь и разочарований, и не так, как я продолжал жить сейчас, в мучительной борьбе с болью, а так, как я вдруг зажила в своем вновь обретенном Хайме, то есть вечно и счастливо.

Примерно это я и объяснила Постуму в день, когда Программер дал нам команду раскрыть карты. Дело было утром, сразу после завтрака. Мы сидели втроем в светлой гостиной нашего хаймовского дома; за стеклянной стеной гудел пчелами и кузнечиками яркий цветочный луг, невдалеке блестела на солнце река, а за нею зеленел лес, куда мы так любили ходить за грибами и ягодами.

– Мой дорогой мальчик, – сказала я. – Мы с папой хотим рассказать тебе кое-что. Это очень важно для нас, и я надеюсь, что ты поймешь нашу просьбу.

– И разделишь с нами наши надежды, – добавил Найт.

– Да-да, конечно, – откликнулся Постум, переводя взгляд с меня на мужа и обратно. – Хорошо, что вы наконец-то объясните мне, что случилось. Ведь что-то случилось, правда?

Мы с Найтом переглянулись. Больше всего на свете мне хотелось бы перепоручить этот разговор ему, но по плану говорить должна была именно я.

– Правда…

Я замялась, не зная, как перейти к сути дела.

По-хорошему, нужно было поторопиться, если я не хотел продолжать беседу, корчась от боли: вот-вот могло закончиться действие укола, сделанного совсем недавно. В последнее время длительность интервалов между уколами быстро сокращалась, а порции морфия увеличивались; я все чаще впадал в наркотическое забытье, тяжелое и тупое. Недалек был час, когда я вовсе…

– Мама больна, – пришел на помощь Найт. – Она очень больна и просит тебя приехать.

– Больна? – растерянно переспросил Постум. – Но сейчас она выглядит намного лучше, чем раньше. Я не понимаю. И куда я должен приезжать? Мы ведь и без того вместе.

– Нет, сынок, – сказала я. – Имеется в виду не Хайм. Болен мой снаружист. Ты ведь знаешь его, не так ли? Тот, кому ты выслала сделанные тобой снимки. Он умирает от рака. Дело двух недель, может, трех. Ему… нет, нам всем очень нужна твоя помощь.