Хюбрис, или В тени маяка

– А вот я бы тебя послушал. – Это было не слишком искреннее заявление, учитывая, что Хендрик изрядно утомлял меня своей болтовней.

– Может, еще услышишь… когда заснешь.

– Понимаю, специализация. Такой себе Оле-Лукойе… Ну что, не подскажешь, где он может быть?

– Наш брат-сказочник? Если его позвали сирены, то он уже далеко.

– Какие еще сирены?

– А вот по этому поводу у меня есть тост, – заявил Хендрик и дал мне знак налить. – Как известно, люди делятся на сказочников, моряков и всех остальных. Эти остальные не слышат пения сирен, поэтому живут и умирают на суше. Сказочников и моряков зовут сирены. Сирены моряков – из мира мертвых, сирены сказочников – из мира живых. Они поют по-разному, но и те, и другие влекут к погибели. Выпьем, мой друг Илайя, за то, чтобы их сладкоголосое пение не заставило нас свернуть с пути истинного!

Мы выпили. Я отхлебнул глоток для видимости; Хендрик опрокинул в себя целый стакан.

– Да ты и сам как сирена, – сказал я, пытаясь понять, куда или от чего уводит он меня своей болтовней.

– Ну что ты, разве можно сравнивать! – осклабился Хендрик. – Их пение так прекрасно, что когда ты понимаешь, чему поддался и где оказался, становится слишком поздно. Но еще хуже то, что если ты все-таки не поддаешься их зову и не идешь к ним, они сами приходят за тобой.

– Ну и что? Пусть приходят. Может, хоть тогда я пойму, о ком речь.

– Не будь таким беспечным, Илайя. Твоя сирена уже близко.

27

В тот день я больше ничего от доктора не добился. Как следует накушавшись и напившись, он расстелил свой плащ под абрикосовым деревом, улегся и захрапел, напомнив мне счастливого дачника.

Честно говоря, я был сбит с толку и не знал, куда себя девать. Не то чтобы меня впечатлили туманные аллегории, которыми Хендрик сыпал на каждом шагу, но к тому времени уже накопилась критическая масса странностей, свидетелем которых я стал, и у меня появилось ощущение, что теперь хватит легкого толчка для запуска цепной реакции еще менее объяснимых событий. Это могло произойти в любую секунду; я не знал, когда именно, что как раз и являлось самым раздражающим. Не хотелось быть пойманным врасплох.

Сна у меня не было ни в одном глазу. Солнце уже клонилось к западу и слегка порозовело. Я выпил полстаканчика рому, понаблюдал за дрыхнущим Хендриком. Потом наведался в «кают-компанию». В отличие от ноутбука книга моего однофамильца не исчезла и лежала на прежнем месте. Я взял ее, и тут мне почудились шаги наверху. Я знал, что ни в одном доме не бывает абсолютной тишины – они живут и без нас, – но это были характерные отзвуки неспешной ходьбы. С трудом подавив желание выскочить наружу и разбудить Хендрика, я довольно долго простоял, целиком обратившись в слух, однако больше не услышал ничего похожего на чужую поступь.

Выйдя на веранду, я полистал «Обломова» при дневном свете. Перечитывать все четыреста страниц, конечно, не было ни времени, ни сил, ни настроения. На последней странице кто-то выделил красным маркером несколько строк – от слов Штольца «Обломов: я тебе много раз про него говорил» до «Сейчас расскажу тебе: дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится».

Что бы это ни значило и кем бы ни был шутник, я не собирался доставлять ему удовольствие, пытаясь найти двойной смысл в коротком фрагменте старого романа. Да и вообще засомневался, что «послание» оставлено для меня. Кому я говорил о своих намерениях? Елене и Марку – но баловство с маркером уж точно не их рук дело.

«Не бери в голову, Илайя», – сказал я себе, положил книгу на перила веранды и отправился взглянуть на море. Не скажу, что не имел задней мыслишки узреть хоть какой-нибудь корабль, но горизонт был чист, и только в очертаниях сизо-лиловых облаков на западе можно было усмотреть знамение – при наличии вьюношеского романтизма. При отсутствии оного облака напоминали бы разве что кляксы для психодиагностического теста Роршаха.

И вот там, стоя на скале, под невероятным небом с надвигавшейся на меня армадой гигантских призрачных кораблей, которые, казалось, уже окрасились кровью будущего заката и еще не принесенных жертв, я вдруг получил ответ на вопрос «зачем?», я увидел себя со стороны – крохотное, ничтожное существо, завороженное временем, неизвестностью, ожиданием конца и тем не менее принимающее во всем этом деятельное участие одним фактом своего существования, способностью рассказать о происходящем, претензией на то, чтобы стать объектом шутки – уж не знаю, дьявольски или божески жестокой, – но без меня был бы невозможен даже самый скверный анекдот. Я был нужен им даже больше, чем они мне. Чего стоит чувство юмора, если не над кем шутить?..

Наверное, так действовал ром в малых дозах. Рецидив мании величия – впрочем, легко излечимый. Хватило бы, скажем, Йооста.