Хижина дяди Тома

— И ты смеешь говорить о благоразумии! А сам что натворил? Кто искалечил лучшего работника на всей плантации? И нашел время, когда это делать, — в самую горячую пору! Вот до чего тебя доводит злоба!

— Что верно, то верно. Не следовало мне, дураку, с ним связываться, — сказал Легри. — Однако если раб заартачится, ему нельзя потворствовать, надо его образумить.

— Ну, Тома тебе не удастся образумить.

— Не удастся? — крикнул Легри, вскакивая с кресла. — А вот посмотрим! Нет таких негров на свете, которые устоят передо мной. Я ему все кости переломаю, а своего добьюсь!

В эту минуту дверь приоткрылась, и на пороге показался Сэмбо.

Он шагнул вперед и с поклоном протянул Легри какой-то маленький сверток.

— Что это у тебя? — спросил Саймон.

— Талисман, хозяин.

— Что за талисман?

— Это такая штука, которую негры достают у колдуний. Она отводит боль. С ней им любая порка не страшна. А Том носил ее на шее, на черном шнурке.

Подобно многим невежественным и жестоким людям, Легри был суеверен. Он взял бумажный сверток у Сэмбо и с опаской развернул его.

Оттуда выпали серебряный доллар и длинная золотистая прядь волос; она, словно живая, обвилась вокруг пальца Легри.

— Проклятие! — крикнул он, в бешенстве топая ногами швыряя локон в камин. — Где ты взял его? Сжечь, сжечь немедленно!

Сэмбо смотрел на хозяина с разинутым ртом, а Касси остановилась на пороге, не понимая причины такой ярости.

— Не смей больше приносить мне всякую чертовщину! — Легри замахнулся кулаком на Сэмбо, потом схватил серебряный доллар и вышвырнул его за окно.

Сэмбо был рад унести ноги. Когда дверь за ним захлопнулась, Легри, видимо устыдившись своей вспышки, сел в кресло и стал молча потягивать пунш. А Касси тем временем незаметно выскользнула из комнаты и пошла навестить несчастного Тома, о чем мы уже рассказывали.

Что же произошло с Легри? Почему такая невинная вещь, как прядь светлых волос, привела в ужас человека, которого, казалось бы, ничем нельзя было смутить? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны познакомить читателя с его прошлым.

Было время, когда лоб Саймона, изборожденный теперь морщинами, окропили святой водой при крещении, было время, когда он, погрязший теперь в пороках, знавал материнскую ласку и под молитву засыпал в материнских объятиях. Эта белокурая женщина терпеливо и любовно растила своего единственного сына, водила его в церковь. Но потом он, не внимая ее советам, ее уговорам, пошел по стопам деспотичного, жестокого отца, тоже не сумевшего оценить сокровище беззаветной женской любви, рано покинул родительский кров и отправился искать счастья в море.

С тех пор Саймон побывал дома только раз. И мать, жаждущая излить на сына свое нерастраченное чувство, сделала все, чтобы отвратить его от греховной жизни и спасти его душу.

Вот когда Саймон мог сполна уплатить свой сыновний долг! Вот когда ангелы воззвали к нему! Он колебался, готовый склониться на материнские мольбы, но порочность взяла в нем верх. Он стал пьянствовать и однажды ночью, когда несчастная женщина в порыве отчаяния упала перед ним на колени, ударил ее ногой, с проклятиями выбежал из дому и вернулся на свой корабль.

Прошло немало времени, прежде чем он снова вспомнил мать. Как-то раз в самый разгар кутежа ему подали письмо. Он распечатал конверт; оттуда выпал длинный локон — выпал и обвился вокруг его пальцев. А в письме было сказано, что мать Саймона Легри умерла и что, умирая, она простила сына и послала ему свое благословение.

Не черная ли магия превращает все самое доброе, самое светлое в страшные, призрачные тени? Образ кроткой, нежной матери, ее предсмертные молитвы, ее всепрощающая любовь родили в этом черном сердце лишь ярость и страх перед неминуемой расплатой.

Легри сжег и письмо и локон, но, глядя, как огонь пожирает их, он внутренне содрогался, думая об адском пламени. С тех пор чем он только ни пробовал заглушить в себе воспоминания об этом — попойками, разгулом, богохульством, — ему ничего не помогало. И по ночам, когда среди глубокой тишины он оставался наедине со своей неспокойной совестью, перед ним вдруг вставал бледный призрак матери, он чувствовал, как ее локон мягко обвивается вокруг его пальцев, и, весь в холодном поту, вскакивал с постели. Так почему же вы удивляетесь, читая в Евангелии: «Бог есть любовь и бог — это огонь всепожирающий»? Разве не понятно вам, что для души, погрязшей во зле, нет пытки страшнее, нет кары более суровой и суровостью своей повергающей в бездну, чем совершенная любовь!

— Проклятый негр! — бормотал Легри между глотками пунша. — Где он достал эту штуку? Ни дать ни взять, тот самый… Уф! Я думал, все забыто, да где тут забыть! Ох, тоска какая! Эмми, что ли, позвать? Она ненавидит меня, да я на это не посмотрю, заставлю ее спуститься вниз!