Хижина дяди Тома

— Чепуха! Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята. Этот через месяц уже бегать будет.

— Есть одно место, куда его можно отправить на воспитание. Там у стряпухи на прошлой неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье. Вот бы к ней его и пристроить.

Некоторое время оба курили молча, так как ни тому, ни другому не хотелось первому заговаривать о самом главном. Наконец собеседник Гейли нарушил молчание:

— Ведь больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите? Вам, так или иначе, надо сбыть его с рук.

Гейли покачал головой и весьма выразительно сплюнул.

— Нет, не пойдет, — сказал он, не вынимая изо рта сигары.

— А сколько же вы хотите?

— Я, может, себе его оставлю или отдам куда-нибудь на воспитание, — сказал Гейли. — Мальчишка смазливый, здоровенький. Через полгода цена ему будет сто долларов, а через год-другой и все двести. Так что сейчас меньше пятидесяти и смысла нет просить.

— Что вы, любезнейший! Это курам на смех!

Гейли решительно мотнул головой.

— Ни цента не уступлю.

— Даю тридцать, — сказал незнакомец, — и ни цента больше.

— Ладно! — Гейли сплюнул еще решительнее. — Поделим разницу — сорок долларов последняя цена.

Незнакомец минуту подумал и сказал:

— Ну что ж, идет.

— По рукам! — обрадовался Гейли. — Вам где сходить?

— В Луисвилле.

— В Луисвилле? Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка будет спать, а вы его потихоньку… так, чтобы обошлось без рева… и дело в шляпе. Я лишнего шума не люблю. Слезы, суматоха — ну к чему это?

И после того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в бумажник продавца, последний снова закурил сигару.

Был ясный, тихий вечер, когда «La Belle Riviere» остановилась у луисвиллской пристани. Женщина сидела, прижав спящего ребенка к груди. Но вот кто-то крикнул: «Луисвилл!», она встрепенулась, положила сына между двумя ящиками, предварительно подостлав под него свой плащ, и побежала к борту в надежде, что среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход, будет и ее муж. Она перегнулась через поручни, пристально вглядываясь в каждое лицо на берегу, и столпившиеся сзади пассажиры загородили от нее ребенка.

— Пора! — шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. — Только не разбудите ребенка, а то раскричится. Не оберешься хлопот с его матерью.

Тот осторожно взял свою покупку и вскоре затерялся с и ей в толпе на берегу.

Когда пароход, кряхтя, отдуваясь и пофыркивая, отвалил от пристани и начал медленно разворачиваться, женщина вернулась на прежнее место. Там сидел Гейли. Ребенка не было.

— Где… где он? — растерянно забормотала она.

— Люси, — сказал Гейли, — ты его больше, не увидишь, так и знай. Все равно на Юг с ребенком ехать нельзя, а я продал твоего мальчишку в хорошую семью, там ему будет лучше, чем у тебя.

Наш работорговец достиг вершин христианской и политической добродетели, которая за последнее время усиленно рекомендуется проповедниками и политиками у нас на Севере и позволяет человеку преодолевать в себе все слабости и; предрассудки. Его сердце очерствело так же, как, при должной обработке, могут очерстветь и наши с вами сердца, уважаемый сэр!

Полный муки и безграничного отчаяния взгляд, который бросила на Гейли женщина, мог бы смутить кого угодно, только не его. Он давно привык к таким взглядам, к искаженным мукой темным лицам, к судорожно сжатым рукам, прерывистому дыханию и считал, что в его ремесле без этого не обойдешься. К этому не так трудно притерпеться, друзья мои, тем более что в Северных штатах нам усиленно прививают такую терпимость. Сейчас Гейли важно было только одно: поднимет женщина крик на весь пароход или нет, ибо, подобно всем поборникам института рабства, он не любил лишнего шума и суеты.

Но женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно.

Она как подкошенная упала на ящик, устремив вперед невидящий взгляд, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Людские голоса, грохот машин доносились до ее слуха точно сквозь сон. Раненое сердце не могло исторгнуть ни стона, чтобы облегчить невыносимую боль. Внешне она была совершенно спокойна.

Работорговец, который, как и многие наши политики, мог быть почти человечным, если ради этого не надо было поступаться своей выгодой, счел нужным выказать приличествующее случаю участие.

— Знаю, Люси, знаю, на первых порах тяжело, — сказал он. — Но ведь ты у нас умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя.

— Перестаньте, хозяин, не надо! — сдавленным голосом проговорила она.

— Ты умница, Люси, — продолжал работорговец, — я тебя в обиду не дам, подыщу тебе хорошее местечко на Юге. Ты там и другого мужа себе найдешь. Такой красавице…

— Оставьте меня, хозяин, не говорите со мной!

И в этих словах послышалось столько боли и тоски, что Гейли подумал: «Нет, тут никакими уговорами не поможешь», и решил отступиться от нее. Он встал, а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в плащ.

Работорговец прохаживался по палубе, то и дело останавливаясь и поглядывая на нее.