Хижина дяди Тома

Но кому, сэр, мы обязаны тем, что у нас есть работорговцы? Кто больше всех виновен в этом? Цивилизованный, просвещенный, умный человек, оказывающий поддержку той системе, которая порождает работорговцев, или сам работорговец? Вы создаете спрос на такое ремесло, а оно калечит, развращает тех, кто им занимается, до такой степени, что они перестают стыдиться его. Так чем же вы лучше этих людей?

Вы образованны, работорговец невежествен; вы вращаетесь в высших кругах общества, он — в низших; у вас душа утонченная, у него грубая; вы наделены талантами, он примитивен.

Смотрите, как бы в день Страшного суда вам не пришлось оказаться в худшем положении, чем он!

Сообщив читателям некоторые сведения об одном вполне законном ремесле, мы все же обращаемся к миру с просьбой: не думайте, будто американским законодателям совершенно чужда человечность! Такой вывод ошибочен, хотя у нас в стране прилагаются немалые усилия, чтобы защитить и сохранить навечно эту отрасль коммерции.

Кому не приходилось слышать, как наши государственные мужи мечут громы и молнии против рабства в других странах? Сколько у нас появилось собственных Кларксонов и Уилберфорсов, и как поучительно внимать им! Покупать негров в Африке ужасно, дорогой читатель! Об этом даже помыслить нельзя! Но покупать их в штате Кентукки — совсем другое дело!

Глава XIII. В поселке квакеров

Теперь перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню — стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки; широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с подушкой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом — другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке — такой уютной, равной по удобству десятку плюшевых или кожаных кресел, украшающих ваши гостиные, — с шитьем в руках, покачивается наша старая приятельница — Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость — то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни.

Рядом с Элизой, держа на коленях миску и перебирая в ней сушеные фрукты, сидит женщина в белоснежном чепце строгого покроя, по которому сразу можно определить, что она член квакерской общины, в батистовой косынке, крест-накрест повязанной на груди, в сером платье и такой же серой шали. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит — круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад со лба — высокого, чистого. Печать покоя и благоволения к человеку лежит на нем. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет — загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать — то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, у нее просто расстроены нервы. Легкое «скрип-скрип» раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете. Почему? Да потому, что вот уже двадцать с лишним лет с ней неразрывно связаны ласковые слова, мягкие увещания. Сколько раз материнская любовь лечила тут и головную и сердечную боль, сколько она подала важных советов!

— Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? — спросила Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики.

— Нет, — твердо ответила молодая женщина. — Я больше не могу здесь задерживаться.

— Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя.

Как естественно прозвучали слова «дочь моя» в устах Рахили Хеллидэй? Так же естественно, как и слово «мать», с которым к ней так часто обращаются.

У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо:

— Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.

— Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.

— Благодарю вас! Но… — Элиза показала глазами на Гарри. — Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! — И она добавила, вздрогнув: — Вчера мне приснилось, будто тот человек вошел во двор.