Хижина дяди Тома

Сзади послышался тяжкий стон. Мальчик оглянулся, но останавливаться ему было нельзя, и, смахнув слезы со своих больших черных глаз, он вспрыгнул на помост.

Глядя на его прекрасное, гибкое тело и живое лицо, покупатели стали наперебой набавлять цену. Он испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь к выкрикам. Наконец аукционист ударил молоточком. Мальчик достался Гейли. Его столкнули с помоста навстречу новому хозяину. На секунду он остановился и посмотрел на мать, которая, дрожа всем телом, протягивала к нему руки.

— Сударь, купите и меня, богом вас заклинаю… купите! Мне без него не жить!

— У меня тоже долго не протянешь, — сказал Гейли. — Отстань! — и повернулся к ней спиной.

Со старухой покончили быстро. Ее купил за бесценок собеседник Гейли — по-видимому, человек жалостливый. Толпа стала расходиться.

Негры, сжившиеся друг с другом за долгие годы, окружили несчастную мать, которая так убивалась, что на нее жалко было смотреть.

— Последнего не могли оставить! Ведь хозяин столько раз обещал, что уж с ним-то меня не разлучат! — горестно причитала она.

— Уповай на господа бога, тетушка Агарь, — грустно сказал ей старик негр.

— А чем он мне поможет! — проговорила она сквозь рыдания.

— Не плачь, мама, не плачь! — утешал ее сын. — Ты досталась хорошему хозяину, это все говорят.

— Да бог с ним, с хозяином! Альберт, сынок мой… последний, единственный! Как же я без тебя буду?

— Ну, что стали? Возьмите ее! — сухо сказал Гейли. — Все равно она своими слезами ничего не добьется.

Старые негры, действуя и силой и уговорами, оторвали несчастную от сына и повели ее к повозке нового хозяина.

— Ну-ка, идите сюда, — сказал Гейли.

Он вынул из кармана наручники, надел их на негров, пропустил через кольца длинную цепь и погнал всех троих к тюрьме.

Несколько дней спустя Гейли благополучно погрузил свои приобретения на пароход, ходивший по реке Огайо. Эти негры должны были положить начало большой партии, которую он и его подручные намеревались составить по пути.

Пароход «La Belle Riviere»[6], вполне достойный той прекрасной реки, в честь которой он был назван, весело скользил вниз по течению. Над ним сияло голубое небо, на его корме развевался полосато-звездный флаг Америки, по его палубе, наслаждаясь чудесной погодой, разгуливали расфранченные леди и джентльмены. Все пассажиры чувствовали себя прекрасно, все были оживлены — все, кроме рабов Гейли, которые вместе с прочим грузом поместились на нижней палубе и, видимо, не ценя предоставленных им удобств, сидели тесным кружком и тихо разговаривали.

— Ну как, молодцы? — сказал Гейли, подходя к ним. — Надеюсь, вы тут развлекаетесь, чувствуете себя неплохо? Кукситься я вам не позволю. Гляди веселей! Нет, в самом деле! Будьте со мной по-хорошему, и я у вас в долгу не останусь.

«Молодцы» хором ответили ему неизменным «да, хозяин», которое уже много лет не сходит с уст несчастных сынов Африки. Впрочем, вид у них был довольно унылый. Как это ни странно, они любили своих жен и детей, матерей и сестер, тосковали о потерянных семьях, и хотя «пленившие их требовали от них веселия», глядеть веселей им было не так-то легко.

— Моя жена, бедная, и не знает, что со мной случилось, — сказал один из этих «молодцов» (обозначенный в списке как «Джон — 30 лет»), кладя Тому на колено свою закованную руку.

— Где она живет? — спросил Том.

— Неподалеку отсюда, у хозяина одной гостиницы, — ответил Джон и добавил: — Хоть бы разок ее повидать, пока жив!

Бедный Джон! Его желание было вполне искренне, и заплакал он при этих словах так же искренне, как мог бы заплакать белый человек. Том тяжело вздохнул и попробовал утешить несчастного, насколько это было в его силах.

А наверху, в салоне, царили мир и уют. Там сидели отцы и матери, мужья и жены. Веселые, нарядные, как бабочки, дети резвились между ними.

— Мама, знаешь, — крикнул мальчик, только что прибежавший снизу, — на нашем пароходе едет работорговец, везет негров!

— Несчастные! — вздохнула мать не то горько, не то с возмущением.

— О чем это вы? — спросила ее другая леди.

— На нижней палубе едут невольники, — ответила мать мальчика.

— И они все закованы, — сказал ее сын.

— Какое позорное зрелище для нашей страны! — воскликнула третья леди.

— А мне кажется, о рабстве можно многое сказать и за и против, — вступила в разговор изящно одетая женщина, сидевшая с рукодельем у открытых дверей своей каюты. Ее дочка и сын играли тут же. — Я была на Юге, и, доложу вам, неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так хорошо жить на свободе.

— Вы правы до некоторой степени, — ответила леди, слова которой вызвали это замечание. — Но надругательство над человеческими чувствами, человеческими привязанностями — вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда негров разлучают с семьями.

— Да, это, конечно, ужасно, — сказала изящная дама, разглядывая оборочки на только что законченном детском платье. — Но такие случаи, кажется, не часты.