Хижина дяди Тома

Теперь дикая, романтическая Миссисипи соприкоснулась с действительностью, не менее чудесной и великолепной. Какая другая река в мире несет на своей груди к океану столько плодов людской предприимчивости, столько богатств страны, тоже не знающей себе равных, — страны, где есть все, что только могут дать земные просторы между тропиками и Северным полюсом! Твои нетерпеливые, покрытые мутной пеной воды — точно подобие того бурного потока коммерческой деятельности, который возник по воле народа, полного энергии и деловитости, неведомой старому миру! Ах! Если бы среди твоих грузов, Миссисипи, не было слез угнетенных, стенаний беззащитных, горестных воплей нищего, невежественного люда, обращающего мольбы к богу — к тому, кто невидим, кто молчит, но в свой час предстанет пред нами и спасет всех бедняков на земле.

Косые лучи заходящего солнца бросают, золотые блики на трепетный камыш, на высокие сумрачные кипарисы, увитые траурно-темными гирляндами моха, и дрожат на широкой, как море, глади реки, по которой идет тяжело груженный пароход.

Загроможденный сверху донизу кипами хлопка, собранного на многих плантациях, он кажется издали квадратной серой глыбой. Нам придется долго бродить по его тесным закоулкам в поисках нашего скромного друга Тома. Но мы найдем его — вот он сидит на верхней палубе в самом уголке, потому что здесь тоже тесно от хлопка.

Хороший отзыв, который дал своему невольнику мистер Шелби, и на редкость безобидный, кроткий характер Тома внушили доверие даже такому человеку, как Гейли.

Сначала работорговец целыми днями не спускал с него глаз, а по ночам не разрешал спать без кандалов, но мало-помалу, видя его безропотную покорность, он отменил строгости, и Том, отпущенный, так сказать, на честное слово, мог свободно ходить по всему пароходу.

Матросы и грузчики не скупились на похвалы тихому, услужливому негру, который никогда не отказывался помочь им в трудную минуту и работал иной раз по нескольку часов кряду с такой же охотой, как и у себя дома, в Кентукки. Когда же помощь его была не нужна, он отыскивал укромное местечко среди кип хлопка и погружался в чтение Библии. За этим занятием мы и застанем его сейчас.

Последние сто миль до Нового Орлеана уровень Миссисипи выше окружающей местности, и она катит свои мощные волны меж наносных откосов в двадцать футов вышиной. С пароходной палубы, точно с башни плавучего замка, можно видеть окрестности на многие мили вокруг. Перед глазами Тома, как на карте, расстилалась плантация за плантацией, и теперь он ясно представлял себе ту жизнь, которая ждала его в недалеком будущем.

Он видел вдали невольников, гнувших спину на полях; видел их лачуги, сбившиеся кучкой на почтительном расстоянии от великолепных господских домов и парков. И по мере того как эти картины проплывали мимо, его бедное, неразумное сердце все больше тосковало по ферме в Кентукки, осененной тенистыми буками, по просторному, полному прохлады хозяйскому дому и маленькой хижине, увитой бегонией и розами. Он видел перед собой знакомые с детских лет лица товарищей, видел свою хлопотунью жену, занятую приготовлением ужина, слышал заливистый смех разыгравшихся ребятишек, щебетанье малютки, скачущей у него на коленях. И вдруг все это исчезало. Перед ним снова тянулись камыши, кипарисы, хлопковые плантации, в ушах снова раздавался грохот машин, и он вспоминал, что прежняя жизнь ушла от него навсегда.

В такую минуту вы бы взялись за перо и послали бы весточку жене и детям. Но Том не умел писать — почта для него все равно что не существовала, и ему ничто не могло смягчить боль разлуки с близкими — ни теплое слово, ни привет из родного дома. Поэтому мудрено ли, что слезы капают у него из глаз на страницу, по которой он терпеливо водит пальцем, медленно переходя от слова к слову, отыскивая в них надежду для себя. Научившись грамоте уже взрослым, Том читал по слогам и с трудом пробирался от стиха к стиху. Но, к счастью для него, медленное чтение не могло повредить этой книге. Больше того! Слова ее надо было взвешивать в отдельности, точно слитки золота, чтобы определить их цену. Давайте же послушаем, как он читает вполголоса, водя пальцем по строкам:

— «Да… не… сму-щается… сердце… ваше. В доме… отца… моего… оби-телей… много. Я… иду… при-го-то-вить… место… вам».

Цицерон, похоронивший свою единственную любимую дочь, горевал так же искренне, как наш бедный Том, — ведь сердце у них у обоих человеческое. Но Цицерон не мог бы утешить себя такими возвышенными словами надежды, не мог бы надеяться на встречу с любимым существом в ином мире. И если бы даже эти слова открылись ему, он не поверил бы им. В его мыслях возникли бы тысячи вопросов относительно достоверности манускрипта и точности перевода. Бедный же Том не пускался в такие рассуждения. Божественная истина, которую вещала эта книга, была для него непреложной — не могла не быть непреложной, ибо иначе ему не стоило бы и жить.