Хижина пастыря

В конце концов старый хрыч не выдержал. Может, ему стало скучно. А может, ночные бабочки достали. Он съел все, что было на тарелке, взял добавку. При этом старик то мурлыкал мелодию без слов, то пел громко, то молчал. Наверное, он решил, что меня выдумал. Бросил ждать и ушел в хижину.

Было поздно. По крайней мере, по моим ощущениям. Поэтому я предположил, что старик сейчас ляжет спать. Что скоро я услышу его храп. Однако лампа не гасла. Желтый свет лился в дверной проем и сквозь оконные ставни. Больше я ничего не видел, но каждый раз при мысли – все, уснул старый пень! – слышал скрип стула или дребезжание кружки.

В земле подо мной что-то копошилось, я весь зудел. Над головой суетились то ли крохотные птички, то ли насекомые, попискивали, качали ветки. Я час за часом ждал, когда же чертова лампа погаснет. Мне казалось, что даже хижина готова уснуть. Вот веранда начала опускаться, будто веко. Хотя, наверное, это опускались мои собственные веки…

Среди ночи на колючий куст надо мной села птица. Я почувствовал, как зашаталась под ней ветка, а через некоторое время услышал шорох, и птица вспорхнула. О моем присутствии она даже не догадалась.

Захотелось в туалет. До чего ж обидно, я был обезвожен, при этом умирал от желания отлить. Оставалось одно: расстегнуть ширинку и помочиться под себя. Я-то полагал, сухая земля впитает мочу, как губка. Никак не ожидал, что одежда намокнет. Так и лежал в ней всю ночь, просто высший класс!

Я начал подумывать об отступлении. Может, отползти назад, добраться до кряжа и найти безопасное место для сна? А утром потащиться домой, на прииск. Люди совершали подвиги и потруднее. Наверное, и я бы смог. Если бы не близкий запах воды и не оружие на брезенте.

Нужно вытерпеть, дождаться…

Я не собирался думать о Ли – время неподходящее. Только, видимо, идти мне больше было некуда.

Рождество начиналось не так уж страшно. До обеда все шло хорошо. Мама тогда уже чувствовала себя плохо, но в тот день старалась этого не показывать. Она принарядилась, надела желтое платье, а мы развесили мишуру и бумажные гирлянды. В гостиной повсюду стояли миски с закусками – картофельными и сырными чипсами, шоколадками и прочей ерундой. В доме пахло запекающимся мясом, стояла ужасная жара, а кондиционер не работал. Из Магнита приехала тетя Мардж, и мы с Ли сбежали от духоты на задний двор развлекать малышню игрой в крокет. Занятие скучноватое, но мы ему даже радовались, потому что взрослые сидели в доме, пили пиво; мы с Ли были вместе, а мелкие ни о чем не подозревали.

Временами бита и правда попадала по мячу, тот летел через поле, заросшее якорцами, к железнодорожным путям, и кому-нибудь приходилось на цыпочках идти по колючкам, искать мяч.

Помню белый элеватор на ярком солнце. Запах стерни. Я тогда и вправду чувствовал, что такое «и на земле мир, и в человеках благоволение». Особенно когда малыши разнылись, убежали в дом за фантой, и мы с Ли остались вдвоем.

Я приготовил ей подарок. Ничего выдающегося, совсем не колеса для скейта, но я знал, что Ли понравится. Я раздобыл эту штуку на свалке битых машин. Змей там до чертиков. По многим машинам ползают ядовитые коричневые короли, охотятся на мышей. Однако тем, кто собирает бляхи, рискнуть стоит. Я тоже когда-то собирал, хотя и не занимался этим уже тысячу лет. Но незадолго до Рождества, в ноябре, я нашел бляху для Ли, прекрасный экземпляр. Содрал его с какого-то грузовика из каменного века. Просто имя. Серебристые буквы, летящий почерк. Остин. Я вычистил бляху и отполировал до блеска. Приклеил к сосновому бруску, который предварительно обтесал, зашкурил и покрыл лаком. Обычная бляха, я понимаю, но она очень подходит Ли, потому что это ее фамилия. Ли-Энн Джун Остин.

Я направился в сарай за спрятанным подарком, и тут тетя Мардж позвала нас смотреть какое-то видео. Я решил, что заберу бляху позже, и мы пошли в дом – послушные дети, улыбчивые рождественские кузены. Вручить подарок мне так и не удалось.

Вот как все было. Мы в доме, на диване. Я рядом с Ли, мелкие – на полу перед нами. В комнате очень жарко, а кожа у Ли прохладная, ее нога чуть касается моей, и мне хочется ее погладить. Взять Ли за руку. Даже сквозь запах мяса в духовке я ощущаю аромат Ли, аромат апельсиновой цедры, и он сводит меня с ума. Однако здесь же, в кресле-реклайнере, сидит Гондон, воняет ромом и чешет бороду. У меня нет сил терпеть. Нет сил притворяться, тупить перед теликом, как безмозглое животное; чувствовать то, что я чувствую, и ничего не говорить, ничего не делать. Я не просил этого дурацкого семейного Рождества! Не мечтал встречать его с ними, даже больную маму видеть не хотел в тот момент. Все, чего я желал, находилось рядом, а заполучить его я не мог. Это было невыносимо.