Хлеб для черных голубей

В «Анонимных» в этот раз поднялась тема сексуальных отношений, и было много смеха. Как искреннего, так и не очень. Многие, как оказалось, были ущемлены в сексуальных правах, и они, по большей части, молчали, сглатывая обиду, но некоторым удавалось уже что-то налаживать на этой стезе, и эти охотно делились подвигами в скромных подробностях и с неумелым кокетством.

***

На следующий день меня послали в налоговую. В мобильнике я записал:

Роден своей известной скульптурой, как великий провидец, хотел показать не мыслителя, а человека, сидящего в очереди третий час.

Читать в очереди я не мог (я ж ответственный), нужно было следить за людским брожением: люди то и дело сновали туда-сюда; несмотря ни на какие пословицы, хотели убить одним выстрелом двух зайцев, занимали очередь и исчезали; потом снова выныривали, когда о них никто уже не помнил, и затевали перебранку. В общем, нужно было быть наготове.

Но думать запретить себе я не мог и, вспоминая вчерашнюю встречу с анонимными, думал:

Может ли демонстрация кайфа от самоуничижения (то, чем мы там все занимались) послужить кому-то помощью в борьбе со своими страхами и желанием уйти от Бога и от всего, что вызывает в нас жгучий стыд: ведь именно этого жаждет каждый униженный и оскорбленный – уйти от Бога, спрятаться.

Тогда я еще усиленно верил в бога, и поэтому писал его с большой буквы. Страдая, видимо, суеверным страхом, а никак не из почтения.

Подать кому-то руку, молиться за кого-то? Все это стыдно и непростительно, такое позволяют себе лишь старые маразматики, люди помоложе же должны жизнь свою положить на то, чтобы давить и принижать. Слышите ли вы этот скрежет зубовный?

До сих пор слышу.

***

Многое хотелось бы, конечно, скрыть, не записывать, но как справится с предательским движением руки, потянувшейся за записной книжкой. То есть, за мобильником, какая записная книжка, двадцать первый век.

Мое сердце – пустая комната… Сотни пьяных мужиков и баб прошлись по мне; расшаркиваясь, наследили кругом. Шагали бодро по общественной проститутке… Я обсосан, как косточка… Мой ветер – сквозняк. Мое солнце – лампочка разрешенного правительством количества Ватт. Мой Бог – соломенный мужик в лаптях и рогожной рубахе. Он сидит на облаке, как на верстаке, стружка сыпется из-под рубанка; он в постоянной работе над собой и окружающим: то он слезет вниз и расхаживает пьяным барином с густой сырой бородой, пахнущей свежим пивцом, купленным за копейку у жида; то он стонет с похмелья, нагоняя на города цунами и ветры разрушительной силы, рвет листву на деревьях с досады и разбрасывает людей по уголкам планеты – буянит спьяну. А то и скромным студентиком с крыльями за пазухой прогуливает в Макдональдсе с девочкой пары.

Если трансформация божественного образа доходит до того, что боже слезает с облака, то дальше только два варианта, либо он растворяется в небытии и именуется отныне Вселенной, либо сливается с толпой, демократизируется до бомжа, гуляки – до каждого встречного, в ком ты находишь частицу бога.

У матери

«Единственный человек, для которого у меня нет слов, – это моя мать».

                                                                                                Валентин Таборов.

Да, такие афоризмы под силу нашему герою, то бишь мне. Горе женщине, чей сын выбьет эту эпиграмму на ее могиле.