Хлеб для черных голубей

Православные священники, дующие чай из блюдца или дующие на чай в блюдце, а? Как оно, как лучше-то? Православные евреи считают себя чуть выше и на то имеют основания, все основания считать себя чуть выше обычного православного, совершенно бесславного, хоть и крещенного. Крестик? Память о детской истой вере, внушенной доброй мамочкой. Добрая моя, ласковая мама, где мы потерялись? Как это произошло, что в разных оказались полушариях Вселенной? Будто между нами разорвали на части Россию, и обрывками ее подтирают черти задницы? О, услышишь же боль мою! Где тот пьяный отец, где наш пьяный отец?! Где Бог и невеста его в свадебной фате?! Это я пьяный под столом, мама, я пьяный под столом, как в детстве, мама, заснул под столом, совсем под столом, вместе с игрушками, ищешь, ищешь, не можешь найти. Первый снег, мама, первый снег. Я отнесу ножик обратно на кухню, хорошо, я послушный, мама. Они не смогут ничего, больше ничего сделать с душой, если сами мы, если сами не отдадим ее. Врачи лезут мне в рот железяками, они рвут язык без наркоза, о, мама-мама, разве это больно?! Посмотри, я смеюсь ошалело, мне еще лучше, и слезы текут совсем не потому, совсем по другому поводу. Скоро ведь праздник, переименованный день Революции.

В то утро маленький Таборов впервые озадачился вопросом, что это такое красивое и белое выпало. Он даже не понимал, откуда оно упало и упало ли. Если бы кто-то, шутя над его неосведомленностью, сказал бы, что это снег, он появляется каждый год в ноябре (а иногда и раньше) из-под земли, он мог бы и в это поверить, потому что не знал, потому что видел его впервые. Ему сказали бы, что это пот земли, что земля потеет каждый год снегом, и он поверил бы.

Тогда его так впечатлило это, что он почти решился в этот вдохновенный момент открыть для себя нечто новое, он взял нож и – как давно собирался – занес его над собой для удара. Дело было не в том, чтобы увидеть кровь, или почувствовать, как это – быть ударенным ножом, просто он не мог успокоиться, понимая, что возможность того, что он ударит себя когда-нибудь ножом всегда висит над его головой, и он должен жить с этим смертельным потенциалом. Вдруг он будет пьян или кто-то завладеет его разумом, и он в богоподобном исступлении совершит это – тогда что? Просто невозможно жить дальше с мыслью о том, что он может в любой момент убить себя, но не сделает этого, потому что не смеет остановить свою жизнь просто так, только потому что такая возможность имеется, потому что так вздумалось. НА ВСЕ НУЖНЫ ПРИЧИНЫ (Caps Lock придуман был еще Солженицыным). И еще потому что он элементарно боится. И маленький Таборов опустил нож. Но сдался он не сразу, а пошел к матери и спросил ее, может ли он воспользоваться ножом.

Конечно, он слукавил, сказав так, ввел ее в заблуждение. Она решила, что он хочет порезать ножом колбасу и дальше уставилась в телевизор, а маленький Таборов замышлял иное, и думал, что добрая воля матери освятит его праведное действие. И еще он надеялся – совсем немного и почти бессознательно, – что его обязательно успеют спасти, что умирать ему придется не насовсем, нет, не по-игрушечному, не понарошку – всерьез, но ненадолго, он только поймет, потрогает смерть и вернется назад – к маме и игрушкам под столом.

..................................................................................................................................................................................................................................

В переходе на описание от третьего лица нет никакого лукавства или модернистского приема, просто тот маленький Таборов настолько теперь далеко, что писать напрямую, от его имени, было бы просто непростительным свинством.

***