Хмара

Орлов и Никифор дождались, когда месяц скрылся за густым облаком, и крадущейся походкой, чтобы ни сторожа, ни перевозчики не услышали их шагов, взобрались на откос, десятка три метров прошли по дороге, потом свернули влево, в луга.

Лида никому не уступила весел. Впрочем, парни не очень настаивали: они еле дышали от усталости, и никто из них не мог так бесшумно и ловко грести, как умела дочь рыбака Лида Белова.

19. ГОДОВЩИНА

18 сентября исполнялся год со дня оккупации Каменско-Днепровского района. Едва ли кто из знаменцев вспомнил бы об этой дате, если б не напомнили сами гитлеровцы. Гебитскомиссар Мюльгаббе дал приказ отпраздновать «годовщину освобождения из-под ига большевиков» и объявил, что отныне 18 сентября будет праздничным днем. В этот день во всех селах должны проходить митинги и торжества, выражающие довольство и радость народа по поводу «освобождения».

Раевскому, старосте самого крупного в районе села, гебитскомиссар посоветовал ознаменовать годовщину закладкой дуба на сельской площади — символа крепости и нерушимости нового режима.

— Я лично имейт хотение присутствоваль на церемония и буду сказаль краткий речь, — милостиво пообещал Мюльгаббе.

Совет гебитскомиссара равносилен приказу. Раевский, получивший нагоняй за срыв мобилизации в Германию, прилагал все усилия, чтобы хоть на этот раз не ударить лицом в грязь. Подготовку к празднеству он начал заранее, но держал это в тайне от всех, даже от своих активистов. Он боялся листовок таинственного ДОПа. Хитря, Раевский объявил полицаям, что в ближайшие дни ожидается смотр полицейских отрядов и в связи с этим обмундирование и оружие надо привести в безупречный вид.

Утром 18 сентября Раевский разослал полицаев предупредить население о предстоящем торжестве. Для знаменцев это явилось полной неожиданностью.

— Фу, дьявол! Проморгали «знаменательную» дату!.. — сокрушался Никифор. Он вертел в пальцах Наташину записку с вопросом, что делать по поводу годовщины. Но что можно было сделать? Ровным счетом ничего. Он написал на обороте: «Приходи на площадь, там придумаем».

Почти одновременно с Гришуткой, который принес записку, пришла Зоя Приданцева.

— Под расписку сообщили о празднестве, — рассказывала она Никифору. — Лист бумаги, длиннющий такой, и всех заставляют расписываться, что к двенадцати часам явишься на площадь. Здорово?

— Здорово-то здорово, да больше ничего не скажешь.

— А ты не думаешь, что тут готовится какая-нибудь провокация?

Никифор морщил лоб, соображая.

— Едва ли, — сказал он. — По-моему, они в самом деле хотят устроить праздник. Правда, теперь они будут действовать осторожно: ведь опыт с мобилизованными чему-нибудь да научил их!..

— Ты пойдешь на площадь?

— Конечно. Полезно послушать, что говорит начальство. Только не приглашают меня ни под расписку, ни без расписки…

Сказал — и вздрогнул: за окном промелькнули зеленые мундиры. Полицаи вошли в сенцы, опрокинув у двери пустое ведро — оно загрохотало, загремело по ступенькам.

— Эй! — зычно раздалось в сенях. — Кто тут живой? Куды вы к чертям поховались?

Никифор резко поднялся с лавки и шагнул к двери. Приходилось самому принимать гостей, потому что Дарья Даниловна ушла на Мамасарку стирать белье.

— Сюда, — сказал он, открывая дверь в сенцы. — Здесь я. В чем дело?

Полицаи вошли в горницу. Огляделись. Глазами ощупали Зою. Потом принялись рассматривать Никифора. Один — высокий, горбоносый, с трезубцем на мадьярской пилотке (все остальное обмундирование было немецкое) — спросил у Никифора, щуря выпуклые с наглинкой глаза:

— Это тебя, что ли, думали арестовать? Ты — племянник Козловой.

— Я. А что про меня думали, того не знаю, — сдержанно ответил Никифор.

Он сам поражался собственному спокойствию и лениво-независимому тону, тогда как все внутри было напряжено. Зная, что пятеро из арестованных отпущены домой, Никифор сделал вывод, что теперь и он может жить без опаски. Безопасность, конечно, относительная, но все-таки…

С бесцеремонным любопытством разглядывали полицаи Никифора. Он, в свою очередь, рассматривал полицаев. Те первыми отвели глаза в сторону.

— На! Прочитай и подпиши, — сказал горбоносый, протягивая Никифору карандаш и лист бумаги, уже испещренный многими росписями. — И за хозяйку распишись. Чтоб булы на площади ровно в двенадцать.

— Ровно в двенадцать и ни минутой позже, — откликнулся Никифор, склоняясь над бумагой.

Однако эта безобидная фраза почему-то вывела из себя горбоносого.

— Ты не больно шебурши тут, — сказал он с вызовом и, грубо толкнув Никифора, взял у него лист. — Если тот раз тебе повезло, так в следующий сцапаем как миленького… Я, ить, помню, как ты в сельуправу спервоначалу заявился — сам не сам, рожа козырем. Надо было тогда еще не выпускать тебя из кладовки.

Горбоносый явно провоцировал Никифора на ссору. Он ждал, что Никифор ответит ругательством, как это было тогда, в сельуправе. Тогда Никифор сумел ошарашить полицаев, но пойди он на это сейчас, его, пожалуй, арестовали бы за оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей.