Ходи прямо, хлопец

Борис, пристроив лампу на край лежанки, поближе к своей койке, читал «Багратиона». Делал вид, что читает — смотрел в книгу и ничего не видел, напряженно вслушиваясь в разговор.

— Когда вентерь-то сымать будешь? — спросил Шевчук.

— Завтра сниму, — ответил Семка.

— Эхма! — вздохнул Шевчук.

Генка подошел к печке, поднял лампу, будто хотел прикурить от огонька, и поставил ее на другой конец лежанки.

Борис поднялся, чтобы поставить лампу на прежнее место.

— Не тронь! — в голосе Генки звучала угроза.

— Почему? — спросил Борис.

— Нам так удобнее.

— Вы же не читаете.

— Я сказал: не тронь, — Генка перехватил руку Бориса и стал выкручивать.

Он был здоров, этот Генка. Борис сопротивлялся, но чувствовал, что долго не продержится. Он стиснул зубы и даже зажмурился от напряжения… И вдруг тиски, сжимавшие руку, ослабли. Борис открыл глаза. За спиной Генки стоял Степан Пащенко, его громадная рука лежала на Генкином плече, и парень медленно пригибался под тяжестью этой руки.

— Ходи отсюда, — Пащенко легко толкнул Генку, и тот отлетел к двери. Остановился было, но Степан Степанович повторил: — Ходи!

И Генка вышел из комнаты.

Пащенко вернулся к своей койке, сел и стал закуривать. Поднял тяжелую голову, посмотрел на Семку.

— Ты настоящих сексотов бачил?

Семка молчал.

— Чтоб я этого больше не слыхал!.. А ты читай, не опасайся, — это относилось уже к Борису.

— Спасибо, Степан Степанович, — сказал Борис,

Пащенко не ответил: глядел в пол, крупными затяжками курил папиросу. Борис постоял у печки, тиская в руках книгу, потом бросил ее на кровать и вышел на улицу.

Низко, под самыми камышами, висел оранжевый серпок полумесяца. Над морем небо черное, в светлых накрапах звезд. От самой яркой на воде желтоватая стрелка.

Работая хвостом, к ногам Бориса подкатилась Тюлька, рыжая сучка, жившая под сараем. Днем она весело бегала по берегу, храбро забиралась в камышовые дебри, ночью сидела под сараем или жалась у крыльца и брехала на камыши: по ночам там хозяйничали дикие кабаны.

Борис потрепал Тюльку за загривок и пошел к байдам. Ободренная лаской, собака побежала рядом. Он устроился на носу лодки, она села на песок рядом и подняла острую мордочку — вся внимание.

— Хорошая ты собака, только глупая, — сказал Борис, — ничего в наших человеческих делах не понимаешь…

Тюлька утвердительно ударила по песку хвостом: она готова была выслушать оскорбления, лишь бы не оставляли ее одну в этой пугающей темноте.

— …Выходит, права Раиса, — все кругом жулики? И ты так думаешь?

Тюлька молчала.

— Молчишь, значит, соглашаешься? Или хочешь за умную сойти?

Борис пытался шутить, а на душе скребли кошки.

Из дома вышли Генка и Аннушка: Борис слышал их приглушенные голоса, видел смутные тени. Выстрелил и громко застучал мотоциклетный мотор, вспыхнула фара, и белый веер света махнул по берегу. Мотоцикл с места пошел вскачь, вылетел на ровную прибрежную полосу и помчался вдоль моря, разметая перед собой ночную темень широким искрящимся лучом.

Аннушка постояла, глядя мотоциклу вслед, и подошла к байде. Тюлька подобострастно закрутилась возле ее ног.

— Пшла! — Аннушка отпихнула собаку, но та не обиделась, села на прежнее место, дружелюбно махая хвостом.

— Не принимайте близко к сердцу, — сказала Аннушка Борису. — Я поначалу тоже возмущалась, пыталась что-то доказывать…

— А что, и раньше свои вентеря ставили?

— Всякое бывало.

— И вы оправдываете жульничество, браконьерство?

— Ничего я не оправдываю, но сразу людей не переделаешь. Здесь, например, считают, что выловить лишнюю рыбу никакое не браконьерство, особенно если человек в бригаде работает.

— Странно…

— Что вам странно?

— Вы, умная, честная, вроде бы оправдываете людей, которые воруют рыбу у государства, то есть у всего народа, у нас с вами.

— Но…

— Подождите, дайте я доскажу. Вы как-то сказали, что с грустью смотрите на многие прожитые дни, бесцельно прожитые. А цель — вот она: воевать с жуликами и ловчилами, каждый день воевать, потому что за нас никто этого не сделает.

— Во-первых, откуда у вас такая уверенность, что я умная и честная? Может, я хитрая и тоже жульничаю?

— Этого не может быть, — категорически возразил Борис. — Я же не слепой, вижу.

Возражать еще раз Аннушка не стала.

— Во-вторых, — сказала она, — я ничего не оправдываю, но на свете очень много несправедливости. Вот у нас на рыбоводной станции сменился директор. Старый держал в штате жену — кладовщиком. Новый ее прогнал, свою на это место поставил. Занял четырехкомнатный особняк, и в Темрюке, говорят, у него дом. Семья у директора три человека, и наша семья — три человека, живем в клетушке — шесть квадратных метров. Я бы могла на рыбоводной станции работать, но уехала с дочкой сюда, потому что на шести метрах втроем, сами понимаете, жить невесело.

— Про таких директоров, как ваш, я в газетах не один фельетон читал. И на вашего найдется управа.

— Пока заря взойдет, роса очи выест.

— Если так рассуждать, конечно, толку не будет. Надо воевать, добиваться справедливости,

Слова эти Аннушка пропустила мимо ушей.