Ходи прямо, хлопец

Она, конечно, простила. И выстирала ему рубашку и быстро высушила ее над печкой и под утюгом. И проводила его до той коряги, на которой они уже сидели однажды.

Как и вчера, висел над камышами «молодик», только был он сегодня чуть поярче. А на воде лежала узенькая стежка от далекой звезды.

Раиса протянула тонкую руку, сказала:

— Сегодня звезды яркие. И близкие, кажется, рукой достать можно.

— Рукой достать! — усмехнулся Борис. — От тех звезд свет до Земли идет тысячи лет. Понимаешь — тысячи лет! Звезда, может быть, уже умерла: сгорела, рассыпалась пылью, исчезла, ее нет, а она все равно светит нам и будет еще светить долго-долго.

— Чудно как-то, правда?

— Не веришь?

— Да нет, я верю, только в голове как-то не укладывается: свет идет тысячи лет…

— И у людей так бывает, — сказал Борис, — умер человек, а светит тысячи лет. Вот Пушкин — убит в тысяча восемьсот тридцать седьмом году, а книги его читает весь мир. И будет читать долго-долго.

Раиса прижалась к нему.

— Ох, ты ж у меня и умный!

— Прямо умней некуда.

— Нет, в самом деле. Я, когда с тобой, кажусь себе круглой дурой. Ты только не задавайся очень… И лучше я хочу быть — для тебя. Правда! И жалко мне тебя бывает… Только ты не обижайся. Ты такой, что всех будешь учить, как жить. Правильно будешь учить, а все равно тебе трудно придется. Люди не любят, когда их учат, а когда в жульничестве уличают — и подавно.

— Значит, молчать, если неправду видишь?

Раиса не ответила, только вздохнула.

— Ты как-то сказала, — продолжал Борис, — живом только один раз, в том смысле — хватай кто сколько может. А вот отец мой говорил другое. Он говорил, что честных людей много, куда больше, чем нечестных, и надо сделать так, чтобы нечестных вообще не стало. Кроме нас самих, никто этого не сделает. И я отцу верю. Он был, знаешь, какой человек!

— Он у тебя был руководящий?

— Почему руководящий?

— Кем он работал?

— Инженером на заводе.

— Конечно, хорошо, когда все живут честно, только так не получается. Видно, уж мир так устроен, ничего не поделаешь.

— Нет, поделаешь. Жуликов надо хватать за руку.

— Ага, ты его за руку, а он тебя по морде.

— Не так черт страшен, как его малюют…

И он рассказал, как заставил Семку снять незаконный вентерь. Борис не хвастал, не преувеличивал, рассказал, как было. Семка действительно утром снял вентерь и унес его в камыши. Вел он себя после этого спокойно, враждебности к Борису не выказывал. И выходило, что не так уж трудно бороться со злом, только надо бороться, а не смотреть на него сквозь пальцы. Для Бориса это было очевидно, однако Раиса почему-то встревожилась.

— Зря ты с Семкой связался, он тебе не спустит за вентерь.

— А что он сделает?

— Семка хитрый.

— Ничего, обойдется.

— Смотри, Боря…

Тревога девушки передалась Борису: идя в бригаду он чувствовал себя неуютно, опасливо поглядывал на близкие камыши. «Ну, что он мне сделает? — успокаивал себя Борис. — Да ничего не сделает, побоится. Сразу, сгоряча, может, и мог бы что сделать, а теперь уже опасаться нечего».

И он почти убедил себя. Во всяком случае, когда к ногам его подкатилась Тюлька, никакой робости он не испытывал: ночная дорога и сомнения остались позади.

На другой день, после завтрака, Борис вручил поварихе бусы. Она всплеснула руками, зарделась, как девочка, охнула и побежала в свою комнату смотреться в зеркало.

Аннушка подарила Мартыновне косынку, и повариха весь день щеголяла в обновках. Рыбаки подшучивали над франтихой, но она сегодня была неуязвима, ничто не могло испортить ей праздничного настроения. Косой глаз Мартыновны поблескивал победно и хмельно — именинница на радостях пропустила стопочку.

Вечером Бориса пригласили на женскую половину. В комнате уже сидели Пащенко, Шевчук, бригадир и неизвестный Борису молодой мужчина, смуглый, узколицый, черноволосый.

— Познакомьтесь, — сказала Аннушка и назвала гостя: — Алексей Иванович Цыбин.

О Цыбине Борис слышал: старший инженер научно-исследовательского института рыбного хозяйства, он ездил по береговым постам. Рыбаки говорили о нем уважительно, представлял себе старшего инженера Борис этаким пожилым дядей в негнущемся дождевике, в огромных сапогах, меднолицего. А увидел еще молодого человека в узких брюках, в однобортном легком пиджачке и клетчатой рубашке без галстука. На гвозде у двери висели его плащ — вовсе не брезентовый — и коричневый берет.

Мартыновна внесла сковородку с поджаренной колбасой, извлекла на белый свет две бутылки водки и пригласила гостей к столу. Пили аккуратно, понемногу, не выпивка, а сплошное иносказание. Только поварихе Лукьян Егорович налил полный стакан. Мартыновна было запротестовала, но бригадир сказал:

— Именинница, тебе положено.

И она уступила.

Первый тост сказал бригадир, второй — почетный гость Цыбин, третий поручили Борису, как самому молодому.

Борис пил немного и не захмелел, только развеселился, не так, чтобы очень, самую малость.

— Уважаемая Софья Мартыновна, — начал он, — желаю вам…

У Мартыновны по щекам вдруг покатились крупные слезы.

— Ты шо? — удивился бригадир. — Кругом веселие, а ты из очей воду льешь?