Холера в России. Воспоминания очевидца

Я не имел в виду писать полную историю того времени, и ограничиваю свои воспоминания наиболее, по моему мнению, яркими и определяющими его эпизодами. Будущему историку не трудно доказать, что всюду в большей или меньшей степени повторялись те же мотивы: всюду администрация брала дело в свои руки, высылала возражателей и недовольных, приглашала «покорных» гласных и врачей лишь в качестве слепых исполнителей и затем принудительно осуществляла «указания науки» чисто полицейскими мерами, совершенно не считаясь с самыми ясными и законными требованиями жизни. Стоило врачам в Самаре и Саратове указать на то, что квас нужно варить из кипяченой воды, как все квасные посудины на пристанях внезапно, точно бурей, опрокинуты полицией, и тысячи бурлаков вынуждены были пить грязную воду прямо из волжских затонов, как будто она была кипяченая. И всюду, где строился холерный барак, – перед населением вставал призрак принудительного, при содействии полиции, водворения в это учреждение даже сомнительно больных и заболевших другою болезнью…

Результаты всем еще памятны: в Астрахани, в Дубовке, в Царицыне, в Саратове, не считая мелких городов и поселков, население жгло холерные больницы и бараки. В одном месте фельдшера облили керосином и зажгли, докторов и сиделок убивали, в Саратове убили реалиста Немурова, который заступился за санитара…

Потом начался суд… Ввиду «важности обстоятельств» это был суд военный, и в одной Астрахани он приговорил: 20 человек к смертной казни через повешение, 22 человека – в каторжные работы на 15 лет, одного – на 20 лет, двух – на 12 и 33 человека – к меньшим наказаниям⁶².

И, как всегда в таких случаях, – двери суда были тщательно закрыты от гласности. Почему? Потому, конечно, что перед судом должны были предстать действия господ «высших губернских администраторов», а это могло уронить их престиж. Одной из гибельнейших сторон нашего бюрократического строя является полное отсутствие обобщающего и контролирующего аппарата. Суд играет эту роль во всех странах. Но у нас поучительные черты из деятельности г-д губернаторов астраханского, бакинского и саратовского прошли в закрытом помещении и только смутными отголосками проникли в общество… А затем все это было сдано в архив, и никому не пришло в голову свести на очную ставку хотя бы данные, добытые судебным следствием, с донесениями самих господ губернаторов.

А г-да губернаторы, разумеется, торопились установить свою собственную точку зрения: и в страшных размерах, которые приняла эпидемия, и в холерных бунтах оказались виновными все факторы местной жизни, кроме того, который присвоил себе наибольшую власть, а значит, принял и наибольшую ответственность за последствия… У нас вышло, что власть принадлежала администрации, а ответственность предоставлялась общественным учреждениям. Как только холера ослабела, народ перестал умирать и волноваться, а бунтовщики были рассажены по тюрьмам, – так господа губернаторы немедленно пустили в ход свое властное обвинительное красноречие. Едва ли следует удивляться, что самыми строгими судьями явились при этом губернаторы Бакинской и Астраханской губерний…

Г-н Рогге (вернувшийся из горных местностей?) тотчас же сделал гласное («пропечатанное» в газетах) внушение врачам, которые, по его мнению, не были на высоте положения (если г-н Рогге действительно был в горах, то немудрено, что он чувствовал себя гораздо выше!), а г-н Тевяшев в Астрахани отчитал гласных думы. «Его превосходительство, – почтительно сообщалось в хронике местных газет, – сказал, между прочим, что он не принял гласных в тот раз, когда, после бунта, они пожаловали выразить свое сочувствие (удивительные люди!), – потому что они не оправдали надежд, возлагавшихся на них во время бунта: не решились идти повлиять на толпу»… Правда, история не говорит о том, чтобы и сам г-н губернатор на это решился, а астраханские жители говорили совсем другое, но это, по-видимому, нисколько не влияло на величавый тон губернаторской речи. «Не умолчу, – сказал далее его превосходительство, – что некоторые лица из торгового сословия позволили себе неуместные и неблаговременные разговоры. А в последних надо быть очень осторожными…»⁶³

Невольно возникает вопрос: не были ли эти лица свидетелями того, что происходило на «Девятифутовом рейде» и не говорили ли они об истинном значении и последствиях такой «обсервации»?..

Наконец, даже бакинский врачебный инспектор, доктор Алексеев, единственный из врачей облеченный административной властью, выразил суровое осуждение городскому самоуправлению. По его отзыву, «городское самоуправление, как всегда (?!), обнаружило свою полную несостоятельность»⁶⁴.