Холода в Занзибаре

Запах морга витал и здесь, в тесном, зашторенном кабинете с цинковым колоколом вытяжки в углу. На дне синей кружки с красным сердечком скукожился чайный пакетик. У судебного медика Семена Яковлевича был неприятный скрипучий голос. «Мы, конечно, все досконально исследуем, но я не думаю… На отравление не похоже. Знаете, у алкоголиков иногда случается, – Семен Яковлевич посмотрел в сторону, пожал плечами, – одна шальная экстрасистола – и нет человека».

– Мама сильно пила, ты знаешь.

– Ты виноват?

– Не знаю. Может быть.

– У тебя была другая женщина?

Совсем стал нерусский, подумал Алексей Борисович. Наверное, и о Лизе он думает по-английски.

– Вообще-то у нас не принято отвечать на подобные вопросы.

– Извини, я не хотел.

Купить место на Ваганьковском, Донском или Преображенском – задача решаемая. Но Лиза хотела лежать на Николо-Хованском. В последние три года за ужинами эту неприятную тему она поднимала не один раз. Вдруг задумается и скажет: «Только никаких понтов. Крест простой, деревянный. И рядом с мамой».

С Ленинградки свернули на кольцевую. Алексей Борисович посмотрел на сына – дорогу расширили в его отсутствие, – но Коля перемены не заметил.

– Ты остановишься купить цветы?

– Уже куплены. Они в машине охраны.

– Ирисы?

– Молодец, помнишь.

Алексей Борисович никогда не понимал Лизиного тяготения к этим меланхолическим цветкам. Сам он предпочитал розы – крупные, на сильных и высоких стеблях, с пахучей слезой на лепестках и случайным уколом шипа сквозь серебристую пленку.

– Знаешь, – Алексею Борисовичу не терпелось разрядить принужденность разговора, – иногда деньги превращаются в бумагу. Абсолютно бессмысленную бумагу.

– Что ты имеешь в виду? – серьезно спросил Коля.

– Мои ребята обыскали всю Москву, поставили на голову оптовиков – ирисы застряли на таможне. Их сюда возят из Голландии. В лучшем случае они прибудут к вечеру.

– Это неправильно.

Алексей Борисович пожал плечами – что на это скажешь? Конечно, неправильно. Может, все же было лучше развестись? Однажды мерзкая желтая газетенка напечатала снимки: один, где она пьяная, в мокром платье выходит из бассейна, и другой, в комментариях не нуждавшийся, где крупным планом – он, с гримасой неприкрытого отвращения. Газетенка, разумеется, скоропостижно прекратила существование, но выражение его лица эти долбаные папарацци в целом схватили верно. Как назвать то странное чувство, не позволявшее им расстаться? Есть ли вообще для него слово? Может, будь он чуть последовательней и жестче, она бы сейчас была жива?

– А помнишь железную дорогу, ту, немецкую, шестнадцатимиллиметровую? – спросил Алексей Борисович.

– Помню.

– Я ухнул на нее половину зарплаты. Сумасшедшие тогда были деньги. А потом полгода гонялся за стрелками. Их было сложно достать. Это называлось – дефицит.

Лиза говорила, что он купил ее для себя, потому что в детстве не наигрался.

В 1960 году на елке в Лужниках подарки выдавали в жестяных прямоугольных банках, на которых был нарисован атомный ледокол «Ленин» среди ледяных торосов. Над ним было синее небо и желтый, нарождающийся месяц. Зима в тот год была морозной. Папа дожидался в вестибюле. Он долго и неумело завязывал шарфик поверх поднятого воротника черной цигейковой шубки. Печка в машине была слабой, и боковые окна обмерзли. Алеша гордился, что у отца есть машина «Москвич» – в их подъезде больше не было ни у кого, что вполне понятно, потому что остальные были просто люди, а не ядерные физики. Папа делал бомбу и, между прочим, умел ходить на руках – однажды, когда было много гостей, он на спор спустился на руках по лестнице с четвертого этажа на третий, и брюки с манжетами съехали до колен, открыв на голенях помочи носков с никелированными замочками. По дороге домой папа интересовался просьбами и пожеланиями к Деду Морозу, но Алеша, прижимая к груди жестяную банку с подарком, смотрел на матовое обмороженное окно и капризничал – не хотел отвечать, потому что все равно подарят какую-нибудь лабуду.

До Нового года оставалось три дня. Спеленутая елка косо лежала поперек балкона, прогнув верхушку. Алеша знал, что сначала придется эту елку наряжать, а потом мама переоденется в Деда Мороза и станет говорить неестественным голосом, но все равно будет немножко и страшно, и восторженно, и горько, потому что родители уедут на всю ночь и оставят его на домработницу Нюру, шестнадцатилетнюю девушку из Старого Оскола с большими руками и толстой косой – мама долго боялась, что у нее в этой косе водятся вши.

Уже перед сном, отбубнив на коленях у отца положенную страницу «Чиполлино», в коридоре – на пути в туалет – Леша подслушал разговор на кухне. Мама говорила, что, может быть, не стоит мучить ребенка, а подарить сейчас, но папа злился, и шепот получался громким – он хотел, чтобы подарок Алеша нашел, как и положено, под елкой.