Холодная комната

Над головой полыхнула молния, и вблизи наметились очертания церкви. Колени панночки подогнулись. Она упала на землю и зарыдала. Господи! Час, а может быть, и все два часа она прометалась около кладбища, и на это ушли все силы! Ей не дойти, никогда уже не дойти до крутого берега! Она проклята! Текли слёзы. Текла вода. И кто-то стоял поблизости. Но несчастная дочь несчастного сотника ничего уж не чувствовала, не видела и не слышала.

А очнулась она при сказочном свете луны и звёзд. Очнулась мгновенно и с такой лёгкостью во всём теле, какой ещё не испытывала ни разу. Рассудок также был ясен, как никогда. Рванувшись из ледяной, загустевшей грязи, панночка встала на ноги. Перед ней блестели капельками воды на листьях и лепестках широкие пойменные луга. За ними сливался с Млечным путём не принявший её Днепр. Слева угрюмо высилась церковь. Справа мерцали среди кустов и берёз кресты. За спиной спал хутор с двумя ветряными мельницами. Над всем нависала необычайная тишина. Такую глубокую тишину называют мёртвой. Но эта точно была живая. Она смотрела на панночку, как синица, севшая на окно. А панночка упивалась её очами, полными тайны, и опасалась её спугнуть, потому что знала: она уже не вернётся до самой смерти. А если за смертью будет не рай, а ад, не вернётся вовсе. Но голос, вдруг прозвучавший за спиной панночки, не спугнул эту тишину – такой он был ласковый и приятный.

– Моя красавица! Я могу сделать всё, о чём ты попросишь.

– Сделай из меня ведьму, – сказала панночка, повернувшись лицом к тому, кто с нею заговорил.

Глава четырнадцатая

В хутор панночка вошла затемно. У колодца она разделась, и, вымывшись хорошенько, пошлёпала домой голая, благо что никто в хуторе после ночных поминок ещё даже и не думал вставать. Спала и Ребекка, свернувшись под одеялом. Из-под кровати виднелась рукоять шпаги. Микитки не было. Но им пахло. Панночка усмехнулась и улеглась к Ребекке. Та обняла её, что-то нежно пробормотав спросонок.

Встали они к обеду. Тут только панночка обратила внимание на припухшие губки своей подруги, но ничего по этому поводу не сказала. Они поели, болтая о всякой всячине, и взялись за скрипки. Панночка удивительно хорошо отыграла гаммы и попросила дать ей какую-нибудь мелодию.

– А давай разучим Венгерский танец, – предложила Ребекка, и, вскинув скрипку, сыграла быстрый мотивчик. Панночка согласилась. И так они занимались, пока не принесли ужин. Под конец трапезы пришла прачка, чтобы забрать бельё Лизы и Ребекки. При виде Лизиной юбки, рубашки и безрукавки, покрытых грязью, она вскричала:

– Тю, панночка! Ты в канаве, что ль, ночевала?

– А ты – на псарне, с Микиткой? – не удержалась панночка, – псиной прёт за версту!

На лице Ребекки не дрогнул ни один мускул. Баба ушла, обнюхивая себя. Когда дверь за нею закрылась, панночка тихо-тихо спросила:

– Скажи, Ребекка, зачем я тебе нужна?

В раскосых глазах Ребекки, которая, закусив губу, обмакивала вареник в миску с густой сметаною, промелькнуло нечто вроде досады. Вопрос, казалось, врасплох её не застал.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– И что, сильно любишь?

– Да, очень сильно.

– А ты кого-нибудь любишь больше меня?

– Никого. Клянусь.

Панночка кивнула.

– Я тоже сильно тебя люблю, несмотря на то, что ты – лопоухая, длинноносая и над всеми всегда смеёшься. Я никогда не буду тебя обманывать.

– Хорошо.

– Но я никогда не унижусь перед тобою!

– Да и не надо.

Они доели вареники и взялись за арбуз, который им привезли в телеге, поскольку он был величиною с ядро Царь-Пушки. С каждым куском Ребекка делалась всё мрачнее, но продолжала есть, сплёвывая семечки на пол.

– А если женщина любит сразу другую женщину и мужчину – кто из них ей милее? – опять пристала к ней панночка.

– Этого быть не может.

– А если так вот и есть?

– Тогда, значит, женщина просто делает вид, что любит этого мужика. Он, видать, богатый.

– А если он не богатый?

– Не знаю, панночка. Ты спроси об этом другую бабу. Я мужиков не люблю совсем – за то, что они меня слишком любят. И женщин я не люблю – за то, что они меня ненавидят. Я люблю только смерть – за то, что она сильнее всего того, что я ненавижу. Но смерть бежит от меня.

– Так значит, я – смерть, раз ты меня любишь? Или ты врёшь?

Ребекка смолчала, швырнув на стол арбузную корку и утерев полотенцем губы.

– А если он…

– Отвяжись, – сказала Ребекка, и, отстучав по столу ногтями какой-то марш, закурила трубку. Было уже темно.

– Ребекка, я пошла спать, – объявила панночка, поднимаясь из-за стола, – прошу меня не будить ни ночью, ни утром. Я не спала всю прошлую ночь.

– Хорошо, я лягу отдельно.

Ребекке было слышно сквозь дверь, как панночка раздевается и ложится, громко зевая. Сама Ребекка долго ещё сидела, глядя в окно. Но когда из спальни донёсся панночкин храп, она поднялась, подошла к печи, вытряхнула трубку и тихо вышла из хаты, плотно прикрыв за собою дверь.

Микитка уж ждал её за воротами. Они сладко поцеловались. Ночь была светлая, очень тёплая. Хутор спал.

– К тебе не пойдём, – шепнула Ребекка, – панночка чует, что я вся псиной пропахла! За ужином извела.