Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Остальную часть населения составляли министры и генералы. Все они писали мемуары; разница между ними заключалась в том, что одни мемуары писались от руки, другие на пишущей машинке.

Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгами русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить 20 человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных.

Местоположение городка было очень странное. Окружали его не поля, не леса, не долины, — окружали его улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными музеями, галереями, театрами.

Но жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. В музеи и галереи никто не ходил. Некогда, да и к чему — «при нашей бедности такие нежности».

Иван Алексеевич от души хохотал над рассказом, который с уморительной мимикой читала Надежда Александровна, включившая его в свой сборник «Рысь».

Бунин жил худо и регулярно ходил в гости, а чаще гости приходили к нему — «попить чайку и поговорить». Вера Николаевна старательно записывала в дневник эти беседы.

10 мая 1921 года в доме Толстых: «Вечер мы провели с Эренбургом…Сначала Эренбург рассказывал все спокойным повествовательным тоном. Неожиданно пришел Бальмонт, который тотчас же сцепился с ним.

Бальмонт: У большевиков во всем ложь! И как иллюстрацию привел, что Малиновский, архитектор, друг Горьких, сидя у Кусевицкого, развивал теорию, как устроить супопровод, чтобы в каждый дом можно было доставлять суп, как воду.

— А я в тот день ничего не ел, воровал сухари со стола, стараясь схватить еще и еще, чтобы другие не заметили, — задорно говорил Бальмонт.

Эренбург: Мне тоже приходилось воровать, но не в Советской России, а в Париже. Иногда воровал утром хлеб, который оставляют у дверей. И часто, уходя из дому богатых людей после вечера, подбирал окурки, чтобы утолить голод, в то время как эти люди покупают книги, картины.

— Ну, да мы знаем, кто это, — вставил Толстой, — это наши общие друзья, Цетлины.

Все засмеялись.

Очень трудно восстановить ход спора между Бальмонтом и Эренбургом, да это и неважно. Важно то, что Эренбург приемлет большевиков… В Москве он прожил 5 месяцев… Он начал заниматься детскими приютами, получил академический паек, паек на обед в Метрополе, где живет его товарищ по гимназии Бухарин».

Когда Бунины прощались с Толстыми, Наташа — жена Алексея Николаевича, вдруг стала громко говорить:

— Нет, лучше быть в России, мы здесь живем бог знает как, а там жизнь настоящая. Если бы я была там, я помогала бы хоть своим родителям таскать кули…»

2 июня: «Звонок. Отворяю. Гиппиус. Очень интересная… К нам вышел Ян в зеленом халате.

— Настоящий Иоанн Грозный! — сказала она протяжно…»

7 июня: «…Мережковские заботливо относятся к Яну, стараются устраивать переводы его книг на французском языке. Меня трогает это очень. Вообще, репутация часто не соответствует действительности. Про Гиппиус говорили — зла, горда, умна, самомнительная. Кроме «умна», все неверно, то есть, может быть, и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать. Горда не более тех, кто знает себе цену. Самомнительна — нет, нисколько в дурном смысле. Но, конечно, она знает свой удельный вес…»

Иван Алексеевич спросил Гиппиус: «Скажите, как вы могли переносить Блока, Белого? Я совершенно но мог. Я понимаю, что в Блоке есть та муть, которая делает поэтов, но все же многое мне в нем непереносимо. А Белый просто не поэт.

Она защищала их, но слабо, потом прочла свое стихотворение…»

16 июня. «Были на выставке «Мир искусства». Хорошо, талантливо, но чувствуется во всем нарочитость страшная. Пикассо указал на этот же недостаток Цетлину. — «Слишком много русского. Вот, например, эта красная краска, может быть, вам, русским, много говорит, а мне она ничего не говорит».

17 июня: «Граф Игнатьев хорошо рассказал, как Керенский под зонтиком на фронте говорил речь, смысл которой был: «Вперед, а я за вами». И никто не пошел, кроме офицеров, а сам Керенский даже и за ними не пошел, а отъехал на более дальние и безопасные позиции».

— Родила мама, что не принимает яма, — молвил Бунин и сделал презрительную гримасу. Политиканы всех родов, эти кишкины и керенские, вызывали в нем чувство презрения и брезгливости.

— Болтовня, бесконечное плетение словес, и все будто ради блага «человечества» — тьфу! Играют людскими судьбами — как пасьянс раскладывают! — Иван Алексеевич гневно сжал кулаки. Тут же записал в дневник: «Что так быстро (тотчас же, чуть не в первый же день) восстановило меня против революции («мартовской»)? Кишкин, залезший в генерал-губернаторский дом, его огромный «революционный» бант (красный с белым розан)… своевольство, самозванство, ложь — словом, все то, что всю жизнь ненавидел».

Не они ли порушили его жизнь? Сами бросили родину и его вовлекли в этот чудовищный политический водоворот, который выплеснул его на чужой берег? «…Страшна жизнь! Сон, дикий сон! Давно ли все это было — сила, богатство, полнота жизни — и все это было наше, наш дом, Россия!