«Война уже заставила почувствовать Бунина себя русским. Но это было в плане так сказать земном, политическом, национальном. Теперь, за рубежом, переживая наново свою жизнь… Бунин наново перечувствовал и передумал все таящееся в нем русское, все то, что отобразилось в нем от России и русских. И наряду с «Жизнью Арсеньева» начала расти в этом произведении эпопея России, — это из первой биографической книги «И. А. Бунин. Жизнь и творчество» («Парабола», 1934 год), автор — Кирилл Зайцев.
Господи, как она, эта Россия, непохожа на ту, которую мы знаем по прежним бунинским произведениям! Мрак владел почти без остатка той Россией, прежней, — теперь свет струится от ее образа, воскрешенного гением поэта… Правда высшая сияет в «Жизни Арсеньева»: тут запечатлен лик России не временный и искаженный, а вечный, метафизически просветленный. В соответствии со всем тонусом изложения и Россия Арсеньева как бы одухотворена…»
И потрясающее душу признание, вырвавшееся из души Бунина: «Нет, это неправда — то, что я говорил о готических соборах, об органах: никогда не плакал я в этих соборах так, как в церковке Воздвижения в эти темные и глухие вечера…» Это признание в любви к России!
ГЛАВА XVI
Парижские газеты к 10-летию Советской власти заполнили материалами о ней свои полосы. «Последние новости» писали: «Сейчас установлено и признано почти единогласно: Октябрь в России был неминуем!»
До Бунина дошла статья «10 лет литературы за рубежом» видного советского критика Дмитрия Горбова, опубликованная в журнале «Печать и революция» (1927, № 8). Автор утверждал: «Когда придет время писать историю литературы нашего периода, встанет вопрос: кто был наиболее крупным художником этого времени? Мы едва ли ошибемся, если скажем, что в ответ на него будут произноситься два имени: Горький и Бунин. Эти художники полярны… Бездна, разделяющая эти два художественных мастерства, — только отражение той бездны, которая легла между двумя социальными мирами, к которым принадлежат эти художники».
Критик высоко оценил писательский дар Бунина, его «утонченное мастерство», отметил, что это слишком большой художник, чтобы лгать. Но «это художник, слишком глубоко сидящий корнями в недрах своего класса» — дворянского, стало быть, чуждый новой России.
В обширной статье, имевшей большой резонанс, был сделан обстоятельный разбор эмигрантской литературы. Упоминание Бунина мы встречаем чуть ли не в каждом абзаце: подчеркивалось его «формальное мастерство», резко критиковалась его позиция. Автор статьи делал выводы: «Бунин, Зайцев, Мережковский, Гиппиус и др. явно дописывают последнюю главу уже законченного периода в развитии русской литературы. Лучшие их произведения — это зеленые побеги, которые продолжает давать дерево, уж срубленное под корень».
— Если я срублен как бесплодная смоковница, — возмущался Иван Алексеевич, — то почему же в России продолжают регулярно выходить мои книги?[16]
Разрешения печатать никогда не спрашивают, гонорары не платят…Но это было полбеды — статья Горбова. Беда пришла позже, спустя несколько месяцев.
Как-то морозным утром, раскрасневшаяся, в обрамлении дорогих мехов к Бунину пожаловала Мария Самойловна. Скинув шубку и поправляя в передней у зеркала прическу, она, глядя мимо Веры Николаевны, тихо сказала:
— Мережковские-то каковы? Показывают всему Парижу какую-то книгу, Алексей Толстой кроет почем зря Ивана Алексеевича…
— Не может быть!
— Еще как может!
Пройдя в гостиную, Мария Самойловна долго молча глядела на Бунина. Наконец, под его недоуменным взглядом, она тоном глубокой грусти произнесла:
— Мои знакомые (назвать не смею их) сказали, что Мережковские всем показывают какую-то книгу… Там что-то плохое о вас Толстой пишет.
— На чужой роток не накинешь платок! — философски произнес Бунин. — И я не червонец, чтобы всем нравиться.
— Уж очень, говорят, ругается…
Она была явно разочарована его спокойствием. Немного помолчали.
— Если хотите, — вдруг быстро сказала Цетлин, кинув на него взгляд из-под длинных ресниц, — я достану у Гиппиус эту книгу.
Бунин пожал плечами:
— Ну, если вас не затруднит…