Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Можно твердо сказать: нет ни одного произведения русской литературы, где бы природа была столь поэтично воспета, как у Бунина…

И так далее — с самыми высокими похвалами, почти в течение часа.

Уже в апреле 1928 года доклад вышел в Париже отдельным изданием на французском языке. Видные зарубежные деятели культуры только руками развели — этот доклад стал для них откровением. Они по-новому, с особым уважением взглянули не только на Бунина, но на всю русскую литературу.

* * *

Завозились на авеню Колонеля Бони.

— Зина, — обратился к жене встревоженный Мережковский, — а ведь Кульман льет воду на мельницу Бунина. Разве нынче приходится ждать справедливости? Вот и эти стокгольмские мудрецы не обойдут ли меня с Нобелевской премией в пользу Ивана?

— Кузнецова мне сказала, что он готовит сборник стихов. Хочет отдать его, понятно, в «Современные записки».

— Что ж! Это повод…

— Соберет, наверное, все свое старье. А рукопись он уже отдал в «Записки»? Когда книжка выйдет?

— Меня это не занимало! Надо позвонить Вишняку.

— Но только как бы невзначай…

Ждать пришлось долго — Бунин тщательно готовил сборник. Он вышел из печати лишь через год с лишним. Гиппиус тут же обругала книгу в рецензии. Поэзию Ивана Алексеевича она желчно назвала «описательством», а его фантазию — «бескрылой» (это списала у Николая Гумилева).

Тогда же в одной из комнатушек «Последних новостей» Бунин нечаянно столкнулся с Дмитрием Сергеевичем.

— Какая радость! — Мережковский чуть не полез целоваться, даже на носки встал, а на его физиономии Бунин прочитал столько плутовства, что ему стало не по себе. — Совсем позабросили нас, даже на «Зеленую лампу» не заглядываете. Зинаида Николаевна часто вас вспоминает….

— Знаю, читал ее рецензию!

— Не обижайтесь, милый Иван Алексеевич! Это она от чистого сердца, это литература, это… — Дмитрий Сергеевич неопределенно покрутил в воздухе пальцем.

Бунин кисло усмехнулся:

— Не для Иисуса, а ради хлеба куса!

Мережковский досадливо поморщился и издал какой-то неопределенный звук. Помолчал. И вдруг взволнованно произнес:

— Ну, бог с ней! Не обижайтесь. Мне надо поговорить тет-а-тет!

Они вышли в редакционный коридор. Дмитрий Сергеевич заговорил детски-кротким голосом:

— Когда-то, дорогой Иван Алексеевич, я предлагал вам отказаться от Нобелевской премии в мою пользу…

— В двадцать втором году, — насмешливо проговорил Бунин. — Вы обратились ко мне с этой гуманной идеей. Тогда, кстати, о нас с вами и речи не шло…

— Ну, был не прав! У меня предложение другого порядка. Если премию дадут мне или вам, давайте разделим ее поровну. И еще Куприна включим!

— Зачем?

— Проявим широту характера!

— Вот вам сербский король дал орден, что же вы его никому не отдаете ради широты характера? Простите, я тороплюсь! И, кстати, не привык делить шкуру неубитого медведя.

Мережковский порывался сказать еще что-то, но Бунин, отворив дверь редактора, скрылся за ней.

ГЛАВА XVII

Галина Кузнецова и Николай Рощин с первого взгляда не понравились друг другу.

Рощин откровенно скучал в Грасе. Его раздражало, как говорил он, «гимназическое прилежание» обитателей «Бельведера». Ему хотелось куда-нибудь уехать, но денег никогда не было, а те 50 или 100 франков, которые порой давала Вера Николаевна, хватало лишь на поездку в соседнюю Ниццу.

Галина записала в дневник: Рощин «натура, всегда чем-то оскорбленная, все яростно осуждающая и болезненно самолюбивая… Мы всегда только спорим, и притом ожесточенно. Он меня часто и легко раздражает самомнительностью и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: черт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное».

Вера Николаевна, со своим вдруг ставшим нервным характером, с резкими перепадами в настроении, тоже не вносила мир в бунинский дом. Она часто ссорилась с Рощиным и свое дурное расположение духа переносила на Галину, а порой и на самого Ивана Алексеевича.

Этой нервозности, разъедавшей душевное благополучие, казалось, не будет конца. Они не могли жить в мире, но и не могли, словно пассажиры Ноева ковчега, разойтись в разные стороны.

Народ в таких случаях повторяет древнюю мудрость: «Претерпивый до конца да спасен будет!»

Галина, желая изменить положение к лучшему, сделала его еще несносней. И все началось с бандероли, пришедшей на имя Бунина в сентябре 1928 года из Риги. Галина, как обычно, помогавшая разбирать корреспонденцию, распечатала ее и обнаружила книгу некоего Леонида Зурова «Кадет». В сопроводительной записке Зуров писал о том восторге, какой с детских лет вызывают в его душе книги «горячо обожаемого великого писателя земли русской — Ивана Алексеевича». И свою первую книгу — «Кадет» он приносит «на суд строгий своему духовному учителю».

Бунин прочитал письмо и только чмокнул губами:

— Ну и льстец! — и дал читать другим обитателям «Бельведера».

«Кадет» первой прочла Кузнецова. Она, с несколько излишней горячностью, стала убеждать:

— Иван Алексеевич, обязательно ответьте этому… как его… Зурову. У него есть способности: органическое ощущение «плоти», живые диалоги… И к вам с таким пиети-том относится!