Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

— Дорогой Иван Алексеевич, — пробормотал Зуров, — примите плоды в дар, от чистого сердца, в знак восхищения и преклонения…

Как всегда, когда хорошо работалось, у Бунина на душе было свежо и ясно. Он все воспринимал в такие дни радостно, с особым расположением к людям. Вот и теперь он обнял гостя и, слегка взволнованный, произнес:

— Очень, очень приятно, Леонид Федорович! Вот уж нечаянная радость! А вы, право, молодец! Рост прямо-таки гвардейский.

Зурову отвели отдельную комнатушку. Пока он приводил себя в порядок после дороги, Вера Николаевна накрыла праздничный стол. Иван Алексеевич подливал гостю очищенную «Померанцевую» (фирмы «Медведь» по пятнадцати франков за бутылку). Тот, закусив кильками, рассказывал о Риге, о своих планах добиться успеха в литературе. Потом Зуров стал просить, чтобы Иван Алексеевич почитал что-нибудь свое.

Галина ласково заглядывала в глаза Бунина:

— Иван Алексеевич — ради гостя!

— Ну, если так… Где наше не пропадало, кто от нас не плакал! Для гостя дорогого, некупленного, дарового — прочту-ка я из своей новой книжки. Где гость наугад откроет, там и читать буду! — И он протянул Зурову изящный том, только что вышедший в издательстве «Современные записки», — «Избранные стихи». Если бы Бунин знал, что эта книга станет последней стихотворной в его жизни!

Зуров с неловкой застенчивостью принял том и поспешно проговорил:

— За счастье почту. Вот это можно? — и он открыл последнюю страницу — 237-ю. — «День памяти Петра» называется.

Лицо у Бунина, бывшее за мгновение до этого смешливым, сразу переменилось, прояснилось, и он весь словно вырос, устремился к небу. Голос его — ясный и чистый, чуть-чуть ироничный, зазвучал мощно, органно, передавая множество самых тонких оттенков!

«Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия…»

О, если б узы гробовые

Хоть на единый миг земной

Поэт и Царь расторгли ныне!

Где Град Петра? И чьей рукой

Его краса, его твердыни

И алтари разорены?

Хлябь, хаос — царство Сатаны,

Губящего слепой стихией.

И вот дохнул он над Россией,

Восстал на Божий строй и лад —

И скрыл пучиной окаянной

Великий и священный Град,

Петром и Пушкиным созданный…

Все были потрясены: у Галины на глазах блестели слезы, Зуров, словно завороженный, пребывал в неподвижности, а неугомонный Рощин бросился обнимать Бунина, приговаривая: «Я вас люблю, люблю…».

Сборник понравился и литературным метрам в Париже. Ходасевич выступил с обширным разбором — «О поэзии Бунина». Напомнил, что Иван Алексеевич давно признан первым среди современных русских прозаиков, но о стихах его почти не писали, а если и писали, то почти всегда без знания предмета. Выражались больше эмоции, нежели мысли. И хотя в новый сборник Бунина не вошли многие лучшие его стихотворения, он дает повод побеседовать о его поэзии вообще. «Бунинская поэтика… представляется последовательной и упорной борьбой с символизмом. Эта борьба была тем более героической, что Бунин оказался один и не побоялся глубоких ран, которые она ему нанесла. Он вырвал (или стремился вырвать) из своего творчества все, что могло быть в нем общего с символизмом». И далее: «Бунинский пейзаж правдив, точен, жив и великолепен так, как ни одному символисту не грезилось… Его форма, конечно, безукоризненна. Больше того: она благородна и сдержанна в высшей степени, она спасает Бунина от каких бы то ни было дешевых эффектов.

…Я не могу не воздать должного тому последовательному, суровому и мужественному аскетизму, которому Бунин подчинил свою поэзию, раз навсегда отказавшись от всего, что представлялось недостаточно достойным или слишком суетным. Бунин всегда шел по линии наибольшего сопротивления… Победителей не судят. В своей поэзии Бунин сумел сделать много прекрасного. Как не быть ему благодарным».

Гиппиус, встретив на «Зеленой лампе» кислой ухмылкой Ходасевича, неодобрительно произнесла:

— Ну и накадили вы Бунину, дорогой Владислав Фелицианович!

На сей раз она от печатного разноса бунинской книги воздержалась, но зато 1 декабря того же 1929 года писала Берберовой:

«…Бунин выписал себе из Риги еще одного молодого писателя-поклонника. Теперь около Mattre'a[19] целых три представителя молодежи; словно ученики фра Беато или Винчи — они служат ему на Бельведере и полезны даже в хозяйстве. Новый ученик (я забыла его фамилию) написал только еще одну книгу (забыла название), но такую, по мнению Бунина, обещающую, что по книге он его сюда, к себе, и выписал. Кроме того, что беллетрист — он маляр. От своей судьбы и Бунина — он в трепетном восхищении. В. Н. очень довольна. Ей меньше забот. Как бы Рощин не возревновал только…»