Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Уже 5 декабря Галина, без участия которой Зуров никогда не оказался бы в семье Буниных, записала в дневник: «Он вошел в жизнь дома, но нельзя сказать, чтобы слился с нею».

В первые дни пребывания на «Бельведере» кто-то прозвал Зурова Скобарем и Лосем. Эти прозвища прилепились к нему.

Скоро стало ясно, что Зурову деться некуда. Оставалось одно: пока пожить в доме Бунина. Это «пока» оказалось — навсегда.

Вера Николаевна больше всех радовалась новому гостю. Она с тихой улыбкой смотрела на Зурова и думала: «Ведь и у меня мог бы быть взрослый сын»[20]. Непонимала я в молодости, что главное в жизни…» И за столом подкладывала ему лишний кусок.

С прибытием Зурова жизнь в доме Бунина получила какую-то новую окраску. С годами она приобретала все более мрачные тона.

* * *

Приближался новый, 1930 год. Бунин был погружен в тяжелые раздумья: где взять деньги для житья в Париже? Вера Николаевна записала в дневник в новогоднюю ночь по «басурманскому стилю»: Зуров «всему радуется, на все обращает внимание, и это утомляет Яна. Ян… очень невесел. Томит его мысль о Париже. Денег нет, вечер устраивать трудно, а без него не обойдешься. Но я как-то спокойно на все смотрю, полагаюсь на волю Божью. Он же мучается… От этого и в доме тяжелее стало. Яна все стало раздражать, и смех, и лишние разговоры…»

Одна из редких дневниковых записей этого периода, которую сделал Бунин: «Если бы теплая, большая комната, с топящейся голландской печкой! Даже и этого никогда не будет. И уже прошла жизнь…»

В новогоднюю ночь собрались в кабинете Ивана Алексеевича. Стол был скудный, хотя Вера Николаевна старалась изо всех сил.

— Ну, Верочка, — пытался шутить Иван Алексеевич, — зови гостей поглодать костей!

Все чувствовали какую-то неловкость. Шампанского не было.

— Хлеба нету, так пей вино! — Бунин разлил по стопкам лимонную водку. — Пусть новый год будет хоть чуточку веселее старого!

Все выпили. Помолчали. Стали вспоминать, как встречали новый год дома, на родине. Сразу оттаяли внутренне.

Иван Алексеевич начал изображать «человека из ресторана». Перекинув через руку «салфет», он с деликатностью наклонился к Вере Николаевне:

— Мадам, наш вам бонжур со всем удовольствием! Что нынче изволите откушать? Пом соте или филе де шеврель? Проще сказать — отварная картофель и вырезка из, простите, козы! Пить водочку будем? Графинчик маленький? Или сразу большой? Позвольте рекомендовать свежий уитр — французский устриц!

— Не болтай вздор! — в тон отвечала Вера Николаевна. — Меня давно воротит от всего французского. Принеси-ка соленых огурчиков.

— Ле корнюшон? Слушаюсь! Деньги ваши — будут наши! — И, повернувшись к Рощину, продолжал:

— А вам, сударь, шансонеточку Люсьен с гарниром в кабинетец подать прикажете?

Хохот заглушил слова Бунина. Смеялись все до седьмого пота, до изнеможения: уж очень верно и точно изобразил он официанта.

Так началось для них третье десятилетие века — века для человечества страшного и кровавого.

* * *

О чем же писали в то время русские газеты во Франции?

«Последние новости» обсуждали выступление газеты «Репюблик», официоз правительства Деладье. В ней было опубликовано впечатление депутатов, побывавших в Москве. В Советской России, сообщала газета, нет острого продовольственного кризиса, о котором пишут во Франции. Русские дети питаются лучше, чем многие малыши во Франции. Население хорошо одето. Русский народ в целом сейчас гораздо счастливее, чем до революции.

Под заголовком «В Биянкуре» появилась заметка о положении русских рабочих: «Национальная площадь, завод Рено. Глухо завыли сирены — перерыв на обед. Ворота распахнулись, из них повалила толпа рабочих. Русских тут много, несколько тысяч, и узнать их легко: все в невероятных шляпах и обязательно в пальто. Гнилой биянкурский климат многих уже уложил в могилу…

Французы торопятся, а русские идут спокойно.

— Русскому человеку до стола бежать незачем, — объяснил уральский казак. — Русский человек обед не съел, а смял. В десять минут!

Иное дело — француз, ему покой нужен. Он пиджак скинет. Русские или не пьют вовсе, или мало пьют, а он литр вина поставит. Закусочку съест для аппетита, сардинку какую-нибудь. Потом жаркое. Тарелку будет мякишем вытирать, соус не забудет. Потом четверть часа салат мешает. Фромажу[21] попробует, кофею вчерашнего согреет. Тут полутора часов не хватает. Приходится ему до дому на рысях отправляться.

А нам все готово, заботы никакой. Куда ни глянь — русские рестораны. Хочешь, к Волкову зайди. А нет — вот тебе «Днепр», «Белый лебедь» или «Черная роза». Тут этих ресторанов пропасть… В которых музыка — граммофонные пластинки. Отобедал — и по делам: белье отдать в починку (у нас русские дамы все починяют), к парикмахеру, в аптеку, газетку почитать… Вот обеденный перерыв и закончился.

— Плохо нам стало, — жалуются русские. — Особенно семейным. Изощряются, служат кто где может, вышивают, дают домашние обеды. Но все это приносит гроши. Бедность, а порой нищета глядят во все дыры…