Холодные глаза

Я собирался, пока все не устаканится, пожить в старой однокомнатной квартирке родителей. Мы сдавали ее, но, когда месяца два назад повеяло реальным разводом, я решил, что лучше подготовиться заранее, и попросил квартирантов съехать. Однако прямо сейчас тащить все эти вещи в квартиру не было никакого желания. Все, чего мне хотелось, – это спать. Закончив предварительную работу над двумя статьями и смонтировав пять минут от документалки, которую какого-то хрена сам на себя взвалил, я наконец лег на старый родительский диван. Часы показывали что-то около полуночи. В глазах двоилось, но всю необходимую работу я закончил. Учитывая прожитый день, я неплохо со всем справился. Мне снова захотелось похлопать себе, но теперь уже без иронии. Да, сегодня я разрушил свою семью, сделал инвестиции в неполноценное детство ребенка и копнул самые болезненные воспоминания. Просто охренительный день.

Той ночью я думал о многом и в первую очередь о семье, которой больше не было. О сыне. И да, я всплакнул разок-другой, но еще давно я сам себе дал слово: что бы ни случилось, я буду стремиться к тому, чтобы Булат знал своего отца, любил его и верил в него. Асия не была против. Мы вообще расстались с обоюдной договоренностью делать все ради ребенка. Так что каких-то семейных разборок в будущем не ожидалось.

Уходил в сон я с двумя мыслями. Во-первых: «Неужели я такой предсказуемый?» и во-вторых: «Я поеду на похороны Гасана. Выезжаю в 4:30 утра, как и пять лет назад».

Пытаясь успеть на похороны, я гнал по горным дорогам на максимуме своих водительских умений и все это время размышлял, зачем туда еду. Вариантов было много, но все, как говорится, высосаны из пальца. Мне самому наиболее понятными казались два. Первый: потому что я должен делать тупые вещи, запускающие цепочку опасных событий. Второй: потому что любопытство течет по моим венам. Шеф предложил третий вариант: «Тебе не дает покоя твоя совесть». Но отговаривать меня не стал.

Не знаю. Моя совесть не настаивала на том, чтобы я посетил похороны парня, которого в каком-то смысле убил, посадив в тюрьму. Я не чувствовал себя виноватым в его смерти. Я просто делал то, что считал правильным, – искал убийцу.

Подлил масла в огонь и Заур, сообщивший, что Муртуз, отец Гасана, около трех месяцев назад вышел из тюрьмы. Сыграли роль его доблестная служба в рядах Советской армии (как-никак инструктор по боевой и служебной подготовке), возраст и состояние здоровья – у Муртуза был рак. Врачи давали ему максимум пару месяцев.

Не зная, какая дорога меня ожидает (около пятидесяти километров оползнеопасны, и еще примерно на пятидесяти возможен камнепад, а зимой сход лавин), я закидал основную часть вещей в квартиру, и машина более-менее разгрузилась. Почти все документы оказались в прихожей, кроме самых важных, которые я забыл на панели. Папка с ними всю дорогу прыгала и грозила упасть, но никак не падала, и, когда наконец свалилась, я обрадовался, потому что эта проблема осталась позади и теперь можно было поднять папку и положить на пассажирское кресло. Так я и сделал.

На часах было около шести утра, я как раз проник в сердце горного Дагестана, и мне оставалось еще около часа пути. Вряд ли я успевал на похороны, так как покойника стараются хоронить как можно раньше, с первыми лучами солнца, но выехать в два часа ночи я не мог физически. Мне нужны были хотя бы несколько часов сна.

На глаза попался вывалившийся из папки конверт, который мне прислали вчера. Он случайно оказался в стопке важных документов и, соответственно, в машине, как будто преследовал меня. И вот теперь снова действовал на нервы, пытаясь съехать с сиденья. Каждый раз, когда машина подскакивала, он становился на сантиметр ближе к падению, и, задолбавшись на это смотреть, я схватил его свободной рукой. Зубами оторвал край и, зажав между ног, вынул оттуда содержимое. Это был обыкновенный белый альбомный лист, сложенный в два раза. Местами он был испачкан чем-то красноватым и дурно пах. На секунду даже показалось, что гнилью. Я раскрыл его и прочитал четыре коротких слова, написанных обычной синей шариковой ручкой:

«ТЫ УБИЛ МОЕГО СЫНА».

Признаться, эти слова заставили меня забеспокоиться. Единственным человеком, способным написать текст такого содержания, был Муртуз. Но даже если и так, это не меняло моих планов. Я засунул листок обратно и бросил конверт к остальным документам. Хотя иногда поглядывал на него. На всякий случай. Мало ли, вдруг он дергается сам по себе… Но до самого села конверт двигался разве что в такт с остальной макулатурой.

Въезд в село слегка обновился. Появились столбы с освещением. Повесили внятную табличку с названием и даже с портретом ветерана Великой Отечественной, выходца из этого села. Но дорога осталась прежней.