Холодные зори

Обычно спокойный и несуетливый, Антон Болотов нервничал. На его курносом мясистом носу повисла большая капля пота. Когда он протягивал Андрею запал и зажигалку, руки его дрожали.

Андрей, наоборот, был удивительно сосредоточен и спокоен. Тонкий, но широкоплечий, он стоял крепко, не двигаясь, словно врос в землю, плотно прижимая левой рукой холодное тело бомбы к своей разгоряченной груди.

Вот он чиркнул зажигалкой и, поджигая коротенький шнур, уже бежит. За ним сразу же бросился вперед и Антон. И вдруг что-то щелкнуло в ближнем от них углу за штакетником, и Андрей упал, не выпуская бомбы, и она взорвалась в его руках. Антон свалился наземь, задетый осколком, попавшим в ногу. Но тут же поднялся, чтобы помочь товарищу. А тот был разорван страшным взрывом. Антон увидел лишь месиво вместо лица, ногу, валявшуюся далеко от тела, и изодранную в клочья, заливаемую хлещущей кровью одежду. От казармы уже бежали казаки, тут же ложась прямо на землю и открывая стрельбу по тому месту, где только что произошел взрыв. Антон, превозмогая боль, сильно прихрамывая, метнулся назад к березкам, обежал столовую с тыльной, еще спокойной стороны и углубился в сторону сараев и хлевов, стоящих позади почти каждого жилого дома. Сутки отлеживался он в сараюшке за поленницей дров, туго перетянув ремнем подраненную ногу. На следующую ночь выбрался и укрылся в одном из ближайших домов у товарища по партии. Отсюда его увезли к фельдшерице Корзановой, где ему был приготовлен приют в старой заброшенной кладовой, куда две недели ходил ее брат Викентий Викентьевич, опытный и добрый врач, прошедший долгую земскую практику, сохранив теплоту человеческого чувства и приобретя знания и сноровку и в хирургии, и в терапии, и в лечении народными средствами.

Через два дня Антон Болотов вернулся домой, где от надежных друзей уже знали, что он жив и будет здоров.

Вскоре акционеры вынуждены были открыть заводы, Новый директор, человек жестокий, но деловой и энергичный, не побоялся известить всех пришедших вновь наниматься на заводы большим объявлением у проходных и конторы, где было сказано, что забастовщики дезорганизовали, мол, все производство. Дирекции заводов, говорилось в этой бумаге, пришлось за один лишь месяц перед закрытием, рассчитываясь с рабочими, выплатить такую огромную сумму денег, которая чуть ли не вдвое превышала доход заводов за тот месяц.

Новая инструкция, с которой знакомили при найме на завод, по сути дела, ликвидировала обеденный перерыв, разрешая лишь питье чая в середине смены, которое может продлиться не более пятнадцати минут. Прогулы вовсе исключались, так как вели не к штрафу, как было раньше, а к увольнению с заводов.

Бастовавшие были занесены в черные списки и к работе не допускались. Даже такие сверхблагонадежные у начальства, как Константин Адеркин, были зачислены на работу временно, сроком на два месяца условно. Наиболее известные и ценные по работе мастеровые из забастовщиков принимались условно сроком на два-три месяца без какой-либо гарантии получения прежней ставки. При малейшем подозрении их увольняли.

В поселке обсуждали царский манифест о созыве Государственной думы.

И людям хотелось услышать живое слово правды.

В условиях нового экономического, а с ним и политического нажима на народ казалось невозможным теперь встретить смельчака, который взялся бы объяснить народу истинное положение дел. Собрания на Волге, в лесу, в роще более не проводились.

А большевистский голос все-таки прозвучал, бесстрашный оратор нашелся в губернском большевистском партийном комитете.

По улицам поселка бежали парни, девушки, дети. Они возле каждого дома кричали: «На Большой у чайной Калашникова собирают по случаю Думы! Слово о Думе! Спешите к чайной Калашникова!»

Старательно исключались от оповещения дома «отцов» поселка: чинов дирекции, полиции, охранки. Не слышно было этих голосов ни у бывшего ремесленного, ни у столовой. Открылись проходные, и рабочие валом покатили в сторону Шоссейной. Дневная смена была предупреждена о митинге заранее. И вот сотни людей толпятся у чайной, запрудив шоссе и все прилегающие к этому обычному двухэтажному дому, с каменным низом и посеревшим от времени, обшитым досками верхом, переулочки, тупички и дворы. На крыше, придерживаясь рукой за трубу, появился коренастый, многим уже знакомый человек, без шапки, в легоньком пальтеце.

— Медведь, — сказал тихо Филе Васятка Адеркин.

— Малыш, — поправил Васятку стоявший рядом пожилой рабочий.

— Неужто Свердлин? — намеренно или просто от большого волнения прошептал Филя.

Чернявый, невысокого роста крепыш, с черной бородкой и усиками, в неизменном пенсне, впившемся своими дужками-держаками в его с легкой горбинкой нос, широко обвел вокруг большой рабочей рукой и с присущей ему силой и такой же страстью бросил в толпу: