Холодные зори

— Сама, вот крест господень, — положила игуменья сухонькую руку на большой серебряный крест, и он словно вдавился в ее впалую грудь, глубоко уйдя в черные складки широкой и свисающей с ее узких плеч кофты, — сама видела, как полез сын христианский Василий за голубком, бившимся над пожарной каланчой. И достал и спас-таки тварь божью, отогрел и с чердака школы выпустил на волю. А кругом стреляли антихристы-баррикадники. Не убоялся пуль христианский сын. Не с такого списку этому начало вести. Пишите главарей бунта: Тихий Григорий Евлампиевич; сказывали мне, листы из губернии прямо к нему носили, на собрании цеховых он пошел супротив самого генерального директора и повел за собой иных.

— Не согласная с тобой, убей меня гром, не согласная, помилуй и не осуди меня, мать игуменья! — вскричала грузная рыхлая старуха. Во всем темном из дальнего темного угла она виделась приставу некоей рыхлой темной массой, разве что одутловатое бледное лицо и возбужденные, налитые кровью глаза свидетельствовали, что это сидит человек.

— Чё ты так, мать Евпраксия, чё так вдруг вздыбилась, поди сюда поближе, объясни его высокоблагородию. И я послушаю, — с угрозой в голосе сквозь зубы процедила игуменья.

И старуха вылезла на свет. Круглое, лунообразное и нездорово белое лицо ее, с отвисшими полными щеками и двойным подбородком, словно бы подобралось и уменьшилось в размерах. Были видны лишь большие, выпуклые водянисто-болезненные красные глаза и широко открытый беззубый рот. Старуха тяжело дышала, но не собиралась уступать даже самой игуменье.

— Живут они с Татьяной Архиповной у меня, отдельный флигелек во дворе сымают. Сам главный механик заводов зачастую гостюет у них, дружбу водит с начальниками цехов, старшими мастерами, самыми что ни на есть людьми уважаемыми — Ануфрием Родионычем, старшим из модельного, тем же Павлом Александрычем, главным заводским электриком, с Григорием Борисовым, инженером из конторы главного механика. Выпить человек любит, это верно, завсегда торчит в трактире на Шоссейной, свой столик держит, а на баррикадах, вырви мне глаза, его никто не видел. Дома он, хворает, сердечный, не выходит из своего флигеля.

Вот Гурий Кисин — тот иное дело. Это богохульник, сицилист, и на баррикаде за главного, видать, был.

Смущенный происшедшей пикировкой игуменьи со своими слугами господними, пристав решил не перебивать старух, а дать им выговориться. Он сидел и, скучая, слушал. Писарь старательно делал записи в конторской книге.

Постепенно список бунтовщиков, а среди них и главных зачинщиков, начал вырисовываться более четко и определенно.

Не считая Сочалова, Матушева, Кисина и Кочурина, в него попали с описанием их внешности и адресами более тридцати активистов баррикадных боев.

Крупно поспорили сестры Христовы еще об одной из кандидатур в этот страшный список. Речь шла о Марине Борисовой. Одни говорили, что видели ее не один раз на главной баррикаде и в школе. Другие рьяно ее защищали: «Пришла хроменькая, потому что готова была перевязать и казака и баррикадника, любого христианина. Из-за любви христианской пришла». Приводили в ее защиту и те доводы, что частную школу кройки и шитья имеет, брат на хорошем счету у начальства, живут на широкую ногу, не нищие какие, чтобы сломя голову на баррикады шастать.

Пришлось писарю пошептаться с приставом и выделить таких, как Тихий, Адеркин, Борисова в отдельный список для «доследования».

Но появился и список № 1. Его с нарочным срочно передали казакам и офицеру от жандармерии, прибывшему на Волжские заводы из губернии во главе отряда карателей.

Список указал имена, улицы, дома, где жили бунтовщики и их семьи.

Казаки с пьяным гиканьем и посвистом летали на разгоряченных конях по улицам поселка, стреляли по окнам домов, если они оказывались не закрытыми ставнями или не были плотно занавешены шторами изнутри. Врываясь в дома обывателей, казаки грабили, забирая вещи, часы, если находили, подчистую забирали драгоценности, деньги, продукты. Мужчин избивали, женщин насиловали.

Это был кровавый разгул, настоящий шабаш. Черты сатанинской организованности лишь подчеркивали необычную жестокость и звериную беспощадность.

Рабочим-революционерам казаки и жандармы мстили не только за свое бессилие перед их сплоченностью и бесстрашием, но теперь и за то, что в этих домах нечем было поживиться, здесь не было ни ценных вещей, ни денег, ни драгоценностей.