Холодные зори

А Маринка несет свой самовар и думает: «Зачем я так, нехорошо это». А внутри словно бесенок какой: «Нельзя век простофилей жить, иначе меня всегда оставлять с носом будут». Видно, не забылись ей еще похороны Гришиной куклы. И весело Маринке, как вспомнит свою проделку, и почему-то печально. Снова думает о брате. «Он теперь, поди, совсем взрослый стал, дядя Митяй говорил, окончил Гриша ремесленное училище». Но не подает весточки братец и не едет к ней. Хорошо ему там, в Москве.

А тут еще горе навалилось. Тряхнула перед праздником, как обычно любила делать, свою копилку, веселый звон трудовых монет послушать, а копилка пустая. Большая уже Маринка, пошел ей пятнадцатый год, не заплакала от огорченья. Пошла хозяйке своей сказала. Но та как раскричится. Никогда с ней такого не бывало.

— Бесчэльна дзевка, — топает ногами пани Снизовска.

И орет на весь дом, будто и не видит пострадавшую, а отчитывает она какую-то другую Маринку, ее, пани Снизовской, бесстыдницу прислугу.

Излив свою душу по-польски, хозяйка начинает честить свою «дзевку» по-русски:

— Ее деньги! Ее деньги! Моя машинка, мои нитки, моя помощь… А кто ее учил, неблагодарную! За ученье платят!

И, вознося горе руки, пани Снизовска снова переходит на польский:

— То дьябло! Сама есть швента, як матка боска… Же мысь мы? Злодзеи?! А я-то, езус Мария, сама ей ситчику… Проше, сядай, шей себе, кохане, к празднику обновку[1].

Даже слезу пустила по случаю такого своего благородства пани Снизовска. Но теперь она обращалась прямо к Маринке и говорила подчеркнуто на чисто русском языке:

— Про копилку забудь. Живешь с нами, ешь со всеми… Какие тебе еще, как это ваша хлопска мова… шиши нужны?

Знает Маринка — пожалуй, на круглый золотой накопила она меди да серебра. Материя же эта стоит хорошо если три гривны. А жаловаться не пойдешь. Хозяйка всегда права. И всегда перед ней в неоплатном долгу Маринка.

Так рухнули ее планы заказать себе по колодке специальные ботинки на больную ногу, как посоветовала ей одна из заказчиц.

И подумала впервые Маринка о доле женской, об участи бедных, одиноких, как она, людей. Много ли их, богатых? Ее хозяйка портниха вон, а и то дыры заткнуть не всегда ей удается. Небось, в душе и сама не рада тем деньгам, что в копилке Маринкиной были. Да праздник на носу, а с заказчиц деньги сразу не получишь. Чего-то побаивается пани Снизовска. Всегда с ней говорит только по-русски, а тут враз столько всяких польских слов припомнила — и самых святых, и самых обидных. Нет, не может даже в эту горькую минуту сказать Маринка, что ей живется всех хуже. У нее и крыша над головой, и постель, и голодом не морят.

Каково же тем, кто вовсе не имеет ни кола ни двора, а если и имеют…

Вон фабричные. Вроде бы и с ремеслом, а живут — углы у хозяев снимают, работают от зари до зари, ходят кто во что одеты и всегда животы подтянуты, а в кармане разве что вошь на аркане.

Тем, у кого есть дети, почитай, и того хуже — ребенка не на кого оставить, хоть с собой на фабрику волоки, а хозяева каждый день еще скандалят: не там веревку натянула белье просушить, не тогда стирать взялась, грязь, вишь, развела, в хлеву будто. И пойдет перепалка — ночь коротка! Утром с гудком опять на работу. Получит баба получку, не знает, какие дыры заткнуть, хорошо еще, коли муж не пьяница да не драчун.

Нет, какой уж раз думает Маринка, надо такое вот ремесло выбрать, как у ее хозяйки, — вся работа на дому и мало хоть, но все денег больше, чем у фабричных.

Потому и молчит, не перечит хозяйке. А как денег жалко! Не подаренные, свои ведь, кровные, по копейке заработанные, год целый копила, ни на что не тратила, в самой малости себе отказывала.

Даже выигрыш в орлянку — копеек двадцать, а то и тридцать небось набежало, — и тот в копилке был, да сплыл.

«Неужто меня так и не вспомнит братец, не приедет посмотреть, как живу-тружусь, горе мыкаю?»

Невеселые думы лезут в голову. Одно спасенье от них — песня громкая да раздольная. Хорошо, что хозяйка ушла с детьми обновы покупать к празднику.

Развернула Маринка ситец, купленный хозяйкой, наметила по выкройке — из газеты ее давно себе приготовила, — взяла ножницы и давай кроить сарафан. А с работой и песенка на ум пришла. Поет Маринка и чует: вместе с тихой песенкой и горечь из сердца повылилась, стало спокойнее на душе и приветнее. Села Маринка за машинку, строчит, а песенку не обрывает. Не заметила, как и сарафан изладился.

Тут и хозяйка пришла. Диву далась.

— Ну и торопыга! Покажи. Похвались.

Натянула Маринка обнову по-быстрому, сидит сарафанишко как влитой, не ведет, не морщит, словно клубничка-ягодка красуется в нем девица о пятнадцати годов.

— А и впрямь умелица! И на руку скора! — похвалила ее хозяйка. — Петельки обметать да пуговки уладить — и готово, носи себе и в пир, и в мир…

Видно, поскребывают кошки на душе, что копилочку сироткину повытрясла, говорит Маринке, словно так и задумано:

— Сарафан добже, мила! Бери еще полтину: прикупи на кофту. Тесьмы хочешь? Монету додам — пятак, а то и гривну.

Сует Маринке пятак, гривенник и серебряный полтинник, а Маринка узнала его.