Холодные зори

И вот Маринка с братом подъезжают к Москве-матушке — золотым маковкам. Скоро, скоро замелькают перед ее удивленным взором все «сорок сороков»!

Москва ее ошеломила. К вокзалу под цокот копыт по булыжнику и беспрестанное покрикивание «эй, сторонись!» вереницей тянулись всевозможные возки и экипажи с извозчиками на высоких облучках, коваными обручами грохотали но привокзальной площади огромные телеги-полки, тяжело и гулко ступали по мостовой огромные, с лоснящимися, чисто выскобленными крупами ломовые лошади.

Она стояла с вещами, а брат побежал нанять возок.

— Кренделя, сайки, бублики для московской публики! — Прямо на Маринку, будто ее тут и не было, двигался длинноволосый кучерявый паренек в высоком картузе, на тулье которого горкой подымалось нечто вроде кругов полтавской колбасы, а на всем этом покачивался огромного размера фанерный лоток с калачами, сайками, бубликами. На шее у лотошника, словно гигантские монисты, висели снизки сушек и баранок.

Маринку взяла вдруг такая оторопь, что она не нашлась даже посторониться, и парень с кренделями и сушками, сильно толкнув плечом, прямо над ее головой пронес угрожающе качнувшийся в ее сторону лоток, лишь каким-то чудом не сбросив и лотка со своей головы, и девицы с тротуара.

Теперь уже где-то за Маринкиной спиной кричал он хриплым тенорком:

— Кренделя и бублики для российской публики!

Визгливые и сиплые гудки паровозов, истошные крики лотошников, ржание коней, звон и скрежет железных ободов колес, чиркающих о камни мостовой, — все это покрывалось глухим гулом толпы, которая, сойдя с поезда, устремилась на привокзальную площадь, рокоча и накатываясь волной на волну…

— Куда вам, барышня? — шутя окликнул ее брат, сидящий в таратайке, а с высокого облучка ей улыбался седобородый старичок извозчик. Он быстро пристроил Маринкин нехитрый багаж. Брат ехал налегке, свой чемодан держал на коленях.

Извозчик взмахнул вожжами, прикрикнул на лошаденку, и та засеменила по словно бы сразу притихшей площади. Теперь Маринка слышала лишь слабый цокот подков стариковой рыжухи да отеческие, для острастки, покрикивания извозчика:

— Н-н-о-о! Ше-еве-лись, милая!

Маринка впервые видела большой город. «Шумная и больно суматошная эта Москва!» — думала Маринка, но с любопытством разглядывала ряды торговых палаток, дома с закрытыми воротами, а еще позже — грязно-зеленые откосы берегов Москвы-реки. На съезде к ней Маринке стало страшновато. Гулко ступали сытые ломовые битюги, сдерживая широкие, тяжело груженные телеги-полки, все больше и больше тесня старикову клячонку с разных сторон. И Маринке казалось, вот-вот сомнут они их утлый, хлипкий тарантас и даже не заметят этого. То слева, то справа фыркающие лошадиные морды появлялись перед Маринкиным лицом. И тогда возница шевелил свою клячу и ухитрялся выскакивать из клещей. А вот и плашкоутный мост. Маринка слышала, как дрожали и покачивались под чугунной поступью ломовиков широкие деревянные доски настила. Здесь поток выровнялся в строгие два ряда. Теперь никто не теснил их повозку, которая катилась мягко и совершенно неслышно даже чуткому Маринкиному уху. Однако вскоре снова застучало, заскрипело, зачавкало, тяжело задышало вокруг. Повозки стали подыматься в гору, въезжая на правый нагорный и в этом месте действительно холмистый берег реки.

Долго петляли приречными улочками, закоулками со множеством церквушек и часовенок, пока не выбрались на зеленое Садовое кольцо и не въехали на знаменитый Арбат, одну из центральных торговых московских улиц. Через Арбатскую площадь вскоре попали к Никитским воротам и покатились вдоль бульваров внутреннего московского зеленого кольца.

Москва встретила Борисовых теплым, ласковым солнышком. Оно весело просвечивало сквозь густые ветви деревьев и играло на верхушках кустарников.

Основательно, надежно сложенные из гладко отесанных каменных кубов старинные торговые здания и в отличие от них воздушно-легкие красивые особняки с колоннами и лепкой перемешались с церковными постройками, которые привлекали внимание высокими колоколенками и пестрыми — синими, зеленоватыми, голубыми, серебряными и золотыми — главами и маковками.

Старик, видно, заметил, с каким открытым восхищением смотрела Маринка вокруг, и сказал:

— Махнем, сударыня, по Тверской?

Ему согласием ответил брат. И стал рассказывать о Тверской-Ямской, самой богатой, самой людной и самой просторной улице Москвы.

И вот как бы снова отдалились показавшиеся было зубцы знаменитой Кремлевской стены с островерхими башенками, с огромными тяжелыми золочеными двуглавыми орлами на них.

Мелкой трусцой бежит коняга, тарантас подскакивает на каждой колдобине и выбоине. Справа от Маринки узенький тротуар, довольно густо запруженный куда-то спешащими пешеходами, слева — зеленый людный бульвар.