Холодные зори

— Так в дымину ж пьяные! А шубы у Маньки твоей забыли, не то у извозчика! — отшучивался Петр.

— Спи, бывай, философ! — вконец обозлился Василий, натягивая свое модное деми-пальто на голову, чтобы теплее было спать.

19. НЕРВНЫЙ СТУПОР

Визит к доктору ничего не дал.

— Да, батенька, — сказал единственный на весь город земский врач, который лечил и нервные заболевания. — Думаю, это — нервный ступор. Купите валериановый корень, может, будет полегче, но заставить двигаться ее ноги ни я, голубчик, ни мои лекарства не смогут.

Всю дорогу до Бежицы Григорий не сводил глаз со своей тяжело больной сестренки.

Маринка, кажется, и не заметила, что брат привез ее в их старый бежицкий дом. Теперь сидит она в светлой и теплой комнатке в удобном венском кресле с причудливо изогнутой спинкой и удобными подлокотниками.

На окнах яркими красными огоньками приветливо светит садовая герань. Широкие желтые половицы пола чисто вымыты, и от их блеска комнатка кажется очень торжественной и большой.

Только ничего этого не видит Маринка. Она не чувствует даже, что на стуле возле овального стола, покрытого белоснежной новой скатертью, сидит и грустно смотрит на нее приземистая, но крупная, с большим крестьянским лицом женщина. Это родная сестра ее матери Ефросинья Силантьевна, ее родная тетя Фрося.

К вечеру была приготовлена и комната, в которой теперь будет жить Маринка. Фрося старательно взбила перину, застелила ее свежей простыней, положила подушки, а брат помог Маринке перейти сюда и оставил одну. Механически, ни о чем не думая, словно ничего не видя, Маринка с трудом разделась, молча легла в постель и натянула на себя ватное одеяло. Ей снова было холодно. Так, с открытыми глазами и без единой мысли в голове, пролежала она до рассвета. Несколько раз на цыпочках к ее кровати подходили то брат, то Фрося. Григорий с силой разжал десертной серебряной ложкой ее плотно стиснутые зубы и влил в ее сухой рот настой валерианового корня. Маринка проглотила настой, но сон не пришел.

— Какой уже день по-настоящему корки хлеба во рту не держала, — шепотом пожаловался в соседней комнате Маринкин брат. Но Фрося в ответ лишь тяжко вздохнула и вышла на кухню приготовить Григорию поесть перед работой.

Фросину беду не сравнить ни с пожаром, ни с наводнением, ни даже с эпидемией холеры. А то, что постигло ее в этом злосчастном году, было вместе с тем немалым горем и для Григория, и для Маринки. Только нельзя сейчас Маринке знать и половины того, о чем она когда-никогда, но должна будет узнать.

Тяжелое, хуже не бывает, время выпало.

Рождество в Спиридонках было горькое и сухое, а новый, 1904 год и того хуже. Дедушка всю зиму болел, работать и вовсе не мог. У него вздулся живот. Поначалу думали, от голодухи, но вызвали фельдшера из Старинников, тот сказал — закупорка мочевого пузыря, медицина бессильна. В больших муках, но с ясным взором (его глаза виновато и печально смотрели на Наталью Анисимовну, будто говорили: «Прости, мать, не сумел пожить доле, пособить в хозяйстве»), не проронив ни слезинки, не издав и единого стона, отошел в первые дни нового года дед Силантий. И даже скрипочки его сладкозвучной не осталось на добрую память о нем. Унес ее фельдшер за визит — сынок у него подрастал смышленый, так он сам предложил Спиридоновым такую расплату за пользование больного. Да больной-то недолго протянул. А долг платежом красен.

Шла далекая и близкая маньчжурская война. Бились солдатики и падали, истекая кровью, на поле брани за тридевять земель, а горе мыкала, почитай, вся бедная матушка-Россия.

К весне призвали в солдаты и Дмитрия Курсанова и вскоре отправили в полную безвестность. Значит, на тот самый далекий и кровавый маньчжурский фронт. Их подросшая уже, такая сметливая и ласковая Катенька приказала долго жить еще по весне прошлого года — унесла ее черная оспа, что свирепствовала в тех местах.

А когда гуляли на заимке, провожая рекрутов, пришли в избу Митя с Фросей, чтобы побыть последний час вместе наедине, и нашли возле порога остывающее тело Натальи Анисимовны — не выдержало старое сердце стольких кряду напастей и надорвалось.

Ефросинья хоронила мать уже без мужа, в одиночку. Заступом и ломом сама выбивала и выковыривала смерзшуюся землю, сама сколачивала из нетесаных досок большой и неуклюжий гроб, сама несла на руках ко гробу, установленному возле могилы на погосте, завернутое в одеялко тяжелое, несгибаемое тело покойной матери, с большим трудом укладывала его в гроб, забивала крышку и на веревке — сначала одну, а потом другую сторону — опускала его в холодную могилу.

Долго ждала весточки от Дмитрия, а когда получила его треугольничек и узнала адрес, тут же отписала ему, что покидает родные места и едет к Григорию Борисову в Бежицу, где и будет ожидать возвращения мужа с войны. «Здорового или покалеченного, только бы вернулся», — закончила она письмо, смоченное горькими бабьими слезами.