Холодные зори

— Но разве ж можно, сестренка, спокойно жить, если каждый день видишь рядом с собою людей, лишенных всего: и крыши над головой, и самого необходимого человеку — скажем, одежки, обувки. Да что там — вещей, нередко у многих нет даже черствого куска хлеба.

— Надо что-то для этих людей сделать! — горячо воскликнула девушка, до глубины души взволнованная этим важным и доверительным разговором. — Разве мало хороших людей вокруг: от себя оторвут, чтобы других поддержать.

— Все это не так просто, родная. Если бы было да-же очень много таких отзывчивых людей, все одно мелкими подачками не облегчить горькой участи миллионов. А к тому же, пойми, святое чувство человеческого трудового братства и единения во имя общего блага для всех, к сожалению, еще пока крепко дремлет в людях, и даже в людях труда и лишений. Человека надо еще уметь разбудить от многовековой спячки, чтобы миллионы тружеников земли и фабрик осознали наконец необходимость борьбы за свою свободу от гнета и угнетения.

— Так в чем же дело? — воскликнула Маринка. — Надо будить людей, рассказывать им повсюду, что живут они неправильно. Только вот малограмотна я, Гриша, и сама еще в толк не возьму, кто все-таки виноват, что так несправедливо получается на земле.

— А это, сеструха, и очень мудрено и очень просто. Возьми, к примеру, тот завод, где я так пока хорошо устроен. От силы пять, ну, десять из всех, кто к нему отношение имеет, получают львиную долю прибылей от труда рабочих и от того, что рабочие вынуждены втридорога в фабричной лавке покупать продукты, да и одежду. И лишь остаток накопленного трудом рабочих капитала делится на десять и более тысяч рабочих, да так, что хозяйские приказчики — мастера да инженеры — получают в пять, а то и в десять раз больше рабочего, обладающего самым высоким мастерством и сноровкой.

— Вот и надо на эту несправедливость открыть глаза всем рабочим! — запальчиво выкрикнула Маринка.

— Открыть глаза? — переспросил Григорий. — Целая система устройства современного общества — церковь, полиция, заводская администрация, даже школа, не говоря уже о царе и его министрах, вся власть которых держится на штыках и пушках, только и делают денно и нощно, чтобы глаза эти были плотно закрыты, а тех, кто пытается идти против хозяев, власти и церкви, ждет тюрьма да каторга.

— Я, братик, не про церкву. Всем хочется жить, какая же тут политика?

Брат усмехнулся:

— А в твоих требованиях к мадам Аннет разве была политика?

— Ну, ты сам говорил, я там бунт подняла!

— Бунт? Ты хотела помочь девушкам хотя бы чуть-чуть облегчить вашу незавидную жизнь. Речь шла буквально о копейках. А мадам тут же вышвырнула тебя за дверь. Кстати, хорошо для тебя кончилось: могло быть и хуже. Но твои требования во сто раз были скромнее тех, о которых надо думать, чтобы сделать всех рабочих счастливыми…

— Но должны все-таки люди когда-то по-людски жить?..

— Ах, по-людски? — с едким сарказмом сказал брат. — Почему же ты в свои семнадцать лет ни школы не окончила, ни даже диплома о своей специальности не получила? Ты бедна — вот ты и была унижена. Таков закон общества наживы и эксплуатации, в котором мы живем. Вот тебе и «не политика». Нет, девочка, где стремление к нормальной человеческой жизни сталкивается с интересами наживы на горе людском, там всегда политика. У власти стоит малая горстка людей. А у них все, вспомни хотя бы ту же мадам Аннет, — право брать к себе на работу кого захочется, и право на то, чтобы нанятые ими горбили спины за ничтожную плату, и право жаловать их или выгонять, лишая последнего куска хлеба. У тех же, кто на них работает, одно лишь право — всегда быть нищими и обездоленными, лишенными человеческого достоинства и человеческого образа жизни. Только разорвав цепи этой нещадной эксплуатации, человек-труженик станет хозяином своей судьбы.

— Выходит, мы с тобой, братец, останемся и вовсе в стороне, — с болью сказала Маринка.

— Нет, конечно, умница моя. Но нужны время и упорная работа, чтобы рабочие почувствовали свою силу. Это необходимо для дальнейшей и не просто экономической, но и политической борьбы. Борьбы за власть рабочих! Да. За власть! Только власть в руках самих рабочих даст людям труда место под солнцем. Парижские коммунары кровью своей заплатили за стремление к свободе. Но дело их и теперь живет в сердцах многих людей труда на земле.

— Как все это страшно, Гриша! — невольно вырвалось у Маринки.

— А вот страшного-то в этом как раз ничего и нет. Страшнее, если человек смирится с этой рабской идиотской жизнью. Это действительно страшно. Да читала ли ты хотя бы Горького «Песню о Соколе»?

— Да, Гриша, про «Песню о Соколе» я слышала, когда была в Москве, но мне еще многого там не понять, и сама пока этой книжки не видела.

А брат уже доставал откуда-то из-за голенища сапога тоненькую тетрадку с помятыми, пожелтелыми газетными листами.

— Это «Самарская газета». Лет семь, если не более, храню этот листок. Тут она просто «Песней» названа. А в книге — «Песня о Соколе». Только вот книги у меня нет. Бери листки.

И брат прочитал: