Холодный город

— Жаль денег не осталось, — проворчал Серый.

— Не стесняйтесь, товарищи поэты — заказывайте. Вы — мои гости, — великодушно предложил Аполлионыч.

Понижать градус было нельзя, но уж очень хотелось попробовать баночного пива. До этого друзьям приходилось держать в руках только пустые банки, которые высоко ценились в ленинградских домах в качестве подставок для карандашей.

— Товарищ, дайте нам три пива и три эклера, — сделал заказ Иблисов.

Буфетчик пощелкал костяшками счетов:

— С вас два доллара пятьдесят пять центов.

«Доллары!? — с ужасом понял Серый. — Откуда у нас доллары?» Ему ни разу в жизни не приходилось держать их в руках. То есть он знал, как они выглядят, но видел их только в кино в руках у отрицательных персонажей. Расстрельная 88-я статья УК РСФСР навсегда отбила у простых советских людей интерес к любым деньгам, кроме родных рублей и копеек. Аполлионыч, как ни в чем не бывало, достал из кармана зеленую бумажку и протянул ее в окошко.

— Сдача — в рублях по курсу Госбанка, — строго предупредил буфетчик.

— Давайте, — махнул рукой философ.

Пиво оказалось теплым и фантастически вкусным. В сочетании с эклерами оно образовывало во рту совершенно новый, незнакомый букет. Димон присел у колонны, смаковал пиво и с удовольствием подпевал доносящейся из алтаря музыке: «Angie, A-a-angie…»

Внезапно музыка оборвалась, захрипел-завыл микрофон и из динамиков хорошо поставленный голос объявил: «Товарищи! Сейчас состоится выступление нашего гостя — известного поэта, лауреата Ленинской премии Евгения Евтушенкова. Просим!» Раздались аплодисменты, и народ двинулся к алтарю.

Друзья залезли на широкий подоконник и затащили к себе Аполлионыча. С высоты был хорошо виден освещенный софитом алтарь. За аналоем стоял худой высокий мужчина в кожаной куртке Hells Angels и розовом берете. Брюки с золотистыми блестками загадочно мерцали над ярко-красными ботинками на высоких каблуках. Он поднял руку с листком бумаги и аплодисменты стихли. В тишине был слышен чей-то кашель. Выдержав эффектную паузу, поэт объявил нервным фальцетом:

— Моцарты революции…

Закрыл глаза и выждал еще несколько секунд. Потом вскинул руку над головой и под сводами музея разнесся уже другой, уверенный и жесткий голос:

«Слушаю
рёв улицы
трепетно,
осиянно.
Музыка революции
как музыка океана.
Музыка
поднимает
волны свои неистовые.
Музыка
понимает,
кто её авторы истинные.
Обрерос
и кампессинос,
дети народа лучшие,
это всё
композиторы,
моцарты революции!
У моцартов революции
всегда есть свои сальери.
Но моцарты
не сдаются,
моцарты
их сильнее…»

Серый забыл про пиво и зачарованно слушал. Ему никогда бы не пришло в голову читать такие стихи, но этот голос под сводами собора гипнотизировал и звал куда-то вперед, в едином строю с верными товарищами, с древком знамени в руках…

«…Оливковые береты,
соломенные сомбреро,
это не оперетта,
а оратория эры!
Музыка —
для полёта.
В музыке
всё
свято.
Если фальшивит кто-то,
музыка не виновата.
Музыка революции
многих
бросает
в холод.
Где-то за морем
люстры
нервно
трясутся
в холлах.
Что,
вам не слишком нравится
грохот
над головами?
С музыкой
вам не справиться,
музыка
справится
с вами…»

Серый взглянул на Димона. Тот глядел на поэта, наклонив голову вперед и одними губами повторяя доносившиеся с алтаря строки:

«…Хочу
не аплодисментов,
не славы,
такой мимолётной, —
хочу
остаться посмертно
хотя бы одною нотой
в держащей врагов
на мушке,
суровой,
непродающейся,
самой великой
музыке —
музыке революции!
И скажут потомки, может быть,
что, в музыку эту веря,
я был из её моцартов.
Не из её сальери».

Евтушенков замолчал и снова опустил голову. Грянули аплодисменты. Иблисов неожиданно засуетился и стал, кряхтя, слезать с подоконника.

— Пойдемте, пойдемте, — позвал он студентов, — я хочу вас с ним познакомить.

— Вы и его знаете, — удивился Димон.

— Круг знакомств практикующего философа весьма широк, — ответил Иблисов на ходу, — это производственная необходимость.