Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Ганс совершает обход. По его виду и поведению никак не скажешь, что дела на фронте плохи. Робот с эсэсовской эмблемой мертвой головы, он запрограммирован на слепое подчинение. Резким визгливым голосом Ганс отчитывает санитаров и отвешивает пощечины. В основном он следит за продуктами, жестянками и деревянными ящиками, спрятанными под койку: мы не имеем права ничего держать при себе, хотя обычно две жестянки есть у каждого – пока их не своруют, – они стоят в изголовье. Одна из них кошерная. Туда нам наливают суп, когда на раздаче заканчиваются керамические миски. Вторая некошерная и служит ночным горшком. Случается, одна жестянка используется для обеих целей.

Ганс, обеспокоенный в первую очередь гигиеной, выбрасывает эти незаменимые предметы, если мы не успеваем спрятать их внутрь матрасов, набитых опилками. Когда у него есть время и настроение, он не упускает возможности избить незадачливого обладателя жестянки до кровавого месива, а то и запинать ногами до полусмерти.

Это Ганс, и в декабре 1944 года война для него не проиграна.

Глава восемнадцатая

На Рождество начинает идти снег. Как мы это узнаем? По снежинкам, ложащимся на оконную раму.

Одновременно лагерь окутывает странная атмосфера подавленности. Нечто определенно витает в воздухе. «Здоровые» бригады перестают выходить на работу; с утра до вечера они бесцельно слоняются по двору. Немцы больше не строят фортификации. Лихорадочная деятельность замирает, колеса крутятся все медленней.

Обнадеживающие новости с фронта доходят даже до нас. Время от времени эсэсовцы прерывают свое обычное хмурое молчание, по крайней мере вступают в разговоры с лагерным начальством. В предчувствии конца они ощущают себя беспомощными. Пытаются как-то оправдаться, и это проскальзывает в каждом их доверительном замечании:

– Лично я, Х или Y, ничего тут не могу поделать. Приказ есть приказ…

Или:

– Я давно говорил, что так продолжаться не может…

Лежа на койках, мы перемен к лучшему не замечаем. Периодические бунты среди кухонного персонала, который стал гораздо хуже исполнять свои обязанности, ставят под угрозу наше и без того еле теплящееся существование. Из супа исчезают щавель и картофельные очистки; прибавки то есть, то нет. В конце декабря мы два дня не получаем даже своего урезанного хлебного пайка – одной шестнадцатой буханки.

Смерть собирает все большие урожаи. Волна начинается с Бергмана. Он умирает на Новый год, и его странный конец удостаивается записи в медицинском журнале: чувствовал себя как обычно. На самом деле он даже вел беседу. И вдруг посреди фразы челюсть у него отвисла.

Херц пережил его на два дня. Помнится, в прошлом этот ухоженный седовласый джентльмен был образцом провинциальной элегантности, воплощением методичности и педантизма. Эти двое, Херц и Бергман, поддерживали друг друга в стремлении вести тот же образ жизни, что и дома, вместе выменивали и принимали пищу, и это приносило им утешение. Они всегда работали в одной бригаде, на пару определяли, сколько могут съесть супа – после сложных подсчетов калорийности, – и выменивали хлебные пайки на ложку сахара или кусок маргарина. В Дёрнхау они были как Кастор и Поллукс – сводные братья из римской и греческой мифологии. Для них казалось немыслимым отправиться в последнее путешествие – на тот свет – не вместе.

Раздутый вдвое против обычного, неузнаваемый, изуродованный покинул нас Глейвиц. Пали Небл тоже умер, после короткой мучительной агонии. Голым призраком он спрыгнул с верхней койки. Приближающаяся смерть, казалось, наделила его сверхчеловеческой силой. Он начал носиться по рядам, расталкивая встречных и крича:

– Слушайте все! Achtung! Achtung! Кусок пирожного «Наполеон» за суп! Дома куплю каждому по куску за порцию супа! Я дам расписку! Хоть две тысячи кусков! Люди! Товарищи! Кусок «Наполеона» за суп!..

Он упал возле двери. Таков был его конец.

Что означал голод для этого человека, выдернутого из его деревенского изобилия, из страны гурманства, в библейские семь тощих лет этого ада, провонявшего дерьмом? Я не удивился, что в последние мгновения его умирающий мозг пробудился не для абстрактных воспоминаний, а для мольбы о пище. Поесть – даже ценой золота, припрятанного дома, только поесть! Еда – вот высшее наслаждение!

В Дёрнхау у рока тысяча лиц. Мрачный жнец устроил экспериментальную лабораторию на месте заброшенной ткацкой фабрики.

Смерть здесь заразна. Ты умираешь, потому что видел смертные муки соседа с начала до конца. Так зараза прилипает к тебе. Все различия между людьми давно стерлись. Мы одинаково готовы к концу. Но кое-что неосязаемое все же осталось. Некоторые держатся исключительно усилием воли, в то время как другие ее лишились. Каждый день мы сопротивляемся вирусу смерти.