Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Новый год проходит печальней, чем ожидалось. Мы знали, что о лишнем пайке или прибавке не стоит и мечтать, но внезапно нас лишают даже обычного вечернего супа – по приказу Юдовича, якобы за «неподчинение». Мы слишком шумели в ожидании раздачи, а он оказался не в настроении. Обитатели блока А, голодные как волки, принимают эту бесчеловечную «воспитательную» меру с горьким негодованием.

Тем временем из кладовых в комнаты начальства закатывают бочки пива – торговля золотыми зубами приносит свои плоды. Возмущение среди заключенных растет. Живые скелеты выкрикивают ругательства и проклятия, немощными кулаками грозят в спину Юдовичу, который в свежевыглаженной арестантской робе расхаживает между рядами коек с сигаретой в зубах.

Под вечер, ко времени раздачи супа, в блоке зажигается свет. Мартон – главный санитар блока А, коллега Юдовича с верхнего этажа, – входит к нам. По слухам, он не такой твердолобый, как упивающийся властью недалекий Юдович.

До войны Мартон был адвокатом и теперь не упускает возможности произнести речь. Он наслаждается звучанием округлых ученых фраз, льющихся из его рта. Однажды я слышал, как он произносил речь над телом покойного друга – в то время как остальные присутствующие потихоньку зевали.

Теперь же он берется за край стола, на который обычно выкладывают хлеб перед раздачей.

– Друзья, – говорит он прочувствованным тоном, – я рад, что мне выпала возможность обратиться к вам накануне Нового года. 1944-й был для всех нас полон испытаний и тревог. Нас оторвали от любимых, угнали в рабство, унижали всеми возможными способами. Сотни тысяч наших соотечественников погибли и еще больше продолжают гибнуть каждый день. Мировая история не знала подобной массовой бойни, и все мы понимаем, кто несет ответственность за эти зверства. Все мы слышали новости с фронта, и они внушают нам уверенность. Конечно, по понятным причинам я не могу обсуждать их в деталях. Достаточно будет сказать, что час нашего освобождения близок; наступающий год сулит нам возвращение домой, долгожданную встречу с любимыми и родными. Друзья, после этих лет библейских страданий да дарует нам Господь счастливый Новый год!

Толмачи переводят его короткую речь на идиш и на польский. Мы равнодушно выслушиваем ее: бочонки с пивом и ужин, которого мы не получим, – вот что у нас на уме. Однако слова о свободе производят некоторый эффект, равно как и упоминание о доме и семье. Несколько ладоней соединяется в слабых аплодисментах.

Я же от этой самоуверенной речи впадаю в ярость. Я поднимаюсь на своей койке и тоже начинаю говорить – громко, обращаясь к Мартону:

– Господин санитар блока! Не знаю, в курсе ли вы, что сегодня, в канун Нового года, весь наш блок лишили ужина, якобы по причине неподчинения. Неважно, подчинялись мы или нет. Я и все остальные, кто еще не утратил способности мыслить в этом аду, убеждены, что мы не совершили ничего, заслуживающего наказания. Шестьсот человек, нетерпеливо ждущих еды, невольно создают шум. За это не наказывают. А если и да, то не таким образом, тем более в нашей ситуации. Более циничную жестокость сложно вообразить. Руководство лагеря совершает меньшее преступление, забивая узников до смерти, чем те, кто отбирает пищевые пайки у людей, умирающих от голода. Не знаю, кто в ответе за то, что сегодня шестьсот человек – точно таких же, как начальство лагеря, – встретят Новый год еще более голодными, чем обычно, и, возможно, многие из них ночью умрут. От имени всех нас я открыто заявляю: лишение нас пищи сегодня – это позорный и бесчестный поступок. Никто из нас, оставшихся в живых, этого не забудет.

Толмачи этого не переводят, но люди на койках сообщают соседям, говорящим на других языках, о чем шла речь. Мое короткое выступление приносит неожиданный результат. Весь блок заговаривает в один голос – будто тронули музыкальный инструмент. Люди возмущаются; вспыхивает протест. Умирающие, сдерживая рыдания, сыплют проклятиями и размахивают кулаками перед носом Мартона. Он отшатывается. Заключенные вскакивают с коек.

– Это позор, это бесчестие! Говорить об освобождении и отбирать у нас пищу! И так поступают наши соотечественники, а не нацисты! У вас-то, палачи, ужин будет, не так ли?.. Мы видели те бочонки с пивом!.. Чтоб вы все подавились!

Поляк с искаженным лицом подскакивает к окаменевшему Мартону.

– Ну, вот он я! Давай, забей меня до смерти!.. Ты это можешь. Все вы гады, предатели, ренегаты!.. Кое-кто из нас выживет, и вы еще получите свое!

Со всех сторон летят проклятия на иврите. Мне становится страшно. Вне всякого сомнения, я разбудил бурю, и без последствий это не останется. На кону престиж начальства, который они ревниво оберегают.

К счастью, Мартон не усматривает катастрофы в таком нарушении дисциплины. Об ужине он понятия не имел. Лишить заключенных пищи – идея Юдовича, и не самая удачная, потому что выгоды она никому не принесет. Огромные излишки невостребованного супа придется просто вылить.

– Это кто сейчас говорил? – спрашивает Мартон, начиная дознание.

Я поднимаю руку.

– Твой номер?

Я называю номер.

– Откуда ты?