Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Я говорю.

Он разворачивается к Юдовичу и начинает возбужденно спорить с ним. Мартон явно в гневе. В десять вечера появляются котлы с супом. Мы одержали победу, но я понимаю, что Юдович мне отомстит. Деспотичный ублюдок не останется в долгу. Тем не менее на следующий день большие шишки узнают о том, что произошло, и Юдович получает «выговор» от главного врача. В Дёрнхау это означает пару оплеух и прицельный пинок под зад.

Маленький божок нашего блока больше не в фаворе. Однако я по-прежнему готовлюсь к худшему. Прихожу к выводу, что было чистой глупостью – а не храбростью – навлекать на себя гнев человека, в распоряжении которого тысячи удобных и законных способов свести меня в могилу.

Воспользоваться ими он не успевает, поскольку в лагере происходит нечто необычное – в точности как в прошлый раз в Эйле, сразу после собрания Фельдмана. Часть больных – тех, кто еще держится на ногах, – отсылают в другое место. Отправление в ближайшие дни. Пункт назначения неизвестен.

Приказ поступает ближе к вечеру. Лагерь снова гудит как осиное гнездо. Немцы явно бегут. Частичная эвакуация лагеря означает, что на фронте, который уже совсем близко, случилось нечто важное.

Вечером того же дня ко мне приходит посетитель. Упитанный, улыбающийся молодой человек. Юдович провожает его до моей койки. На госте свежевыстиранная и отглаженная арестантская роба с нашивкой Blockälteste II. Я никогда его раньше не видел.

– Где тот газетный репортер?

Изумленный, я поднимаю голову. Он дружелюбно обращается ко мне:

– Не знал, что найду коллегу тут, в Дёрнхау. Я Балинт, журналист из Братиславы.

Я тоже называю свое имя. Во второй раз в лагерях я представляюсь начальству не по номеру.

– Мы постараемся позаботиться о вас, насколько будет возможно, – объявляет Балинт. Он оглядывает меня с головы до ног.

– Выглядите не очень.

Думаю, я выгляжу жалко, и это отражается на его лице.

– Насколько смогу, постараюсь облегчить ваше положение. Насколько смогу. Ведь сами знаете… Я уже говорил с Пардани, моим двоюродным братом. Вы и книги пишете?

– Так, кое-какие наброски.

– Я пришлю бумагу и карандаш. Сможете работать. Впечатлений у вас достаточно.

– Работать? Здесь?

– Писать можно где угодно. Подумайте о Франсуа Вийоне!

– Ну да, – отвечаю я, припоминая французского поэта времен Средневековья, который писал в тюрьме.

– Сами убедитесь.

Он поворачивается к Юдовичу.

– Переведешь моего коллегу в первый ряд. На отдельную койку. Тебе ясно? Добавка супа и хлеба каждый день, начиная с сегодняшнего. И будешь регулярно докладывать о его состоянии главному врачу.

Балинт приходит ко мне еще несколько раз; иногда с ним является Пардани. Мое положение и правда улучшается. Я получаю продезинфицированную рубаху, белье и чистую робу заключенного.

Интерес, проявленный ко мне Балинтом и его кликой, спасает меня от мести Юдовича.

Отбор тех, кого уведут из лагеря, начинается на следующий день. Немцы полностью доверяют его начальству из арестантов. Осмотр такой же поверхностный, как всегда – чистая формальность. Кроме пары примитивных стетоскопов, никаких инструментов у врачей нет.

Они открыто заявляют:

– Можешь выбирать. Хочешь уйти или остаться? Решать тебе.

Мрачная альтернатива. Пешие марши, с которыми большинство из нас хорошо знакомы, означают практически неминуемую смерть в это время года, зимой, даже для людей в лучшем состоянии, чем у пациентов Дёрнхау. Оставаться тоже опасно. Ходят слухи, что немцы, эвакуировав из лагеря своих, взорвут постройки вместе с людьми. Зная нацистские методы, в это легко веришь.

Большинство предпочитает уйти. Хуже уже некуда, в любом случае. Пеший переход? Смерть? Ну и пусть.

Вот какое настроение распространяется в лагере. Умирающие, никогда до лагерей не выбиравшиеся из дома, теперь вызываются добровольцами, зная, что каждая ночь может стать для них последней. Санитары несмываемыми чернилами выписывают заглавную букву W на бедре у тех, кто уходит: Weiter – вперед. Тех, кто остается, помечают буквой R, означающей Retour – назад. Буква на теле становится чем-то вроде повестки.

Принимаю решение не задумываясь. Я останусь. Эта мысль приходит ко мне в первые же мгновения. Кстати, большинство лагерного персонала тоже остается. Старшина, главный врач, Балинт, Юдович – все они. У них нет повода для беспокойства, по крайней мере пока. На мой вопрос Балинт искренне отвечает:

– Даже эсэсовцы ничего не знают. Им пришел приказ – половина охраны должна незамедлительно отправиться на запад вместе со «здоровыми» рабочими бригадами и всеми, кто может ходить. На фронте полный хаос. Советские войска на подходах к Восточной Пруссии. Русские бьются под Бреслау, в каких-то ста километрах.

– И что же вы, парни, не уходите? – спрашиваю я Балинта.

– Не сейчас, – отвечает он. – Стоит нам выйти отсюда, и мы лишимся своих должностей. За забором мы – обычные пленники. Такие же парии, как все. Лучше подождем и поглядим, что будет.