Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Эрно Брюль и еще несколько человек заботятся обо мне насколько могут. Время идет. Кажется, Спящая Красавица Дёрнхау начинает пробуждаться после поцелуя, обещающего свободу и напоминающего о солидарности.

Лежать вот так даже приятно. Мои глаза открыты, но я ничего не вижу. Ощущаю лишь свою нематериальность, невесомость. Меня окутывает покрывало глубочайшего равнодушия. И – о счастье! – я ничего не хочу, даже сигарет. Вообще ничего…

Выздоровление. Похоже, я все-таки оклемаюсь. На улице, за оконными решетками, белым-бело. Лишь обшарпанные зеленые бараки пятнами темнеют среди ровной белизны. За ними простираются картофельные поля, укутанные снежным покрывалом. Крестьянские телеги, нагруженные мешками, котомками, ящиками, мебелью и людьми, целыми днями скрипят по дороге мимо лагеря. Женщины и дети, замотанные в теплые платки, мужчины в шубах тянут за поводья лошадей.

Последние дни января. Эрно указывает на караван телег. Голос у него возбужденный:

– Глянь-ка!

Я изумлен. Чему он радуется?

– Беженцы. Идут и идут.

Силезия, утыканная лагерями, стала главной артерией движения беженцев, которые со всем своим скарбом, сваленным в телеги, спасаются от наступающей советской армии. Пожар полыхает у ворот поджигателя. Фронт уже здесь – он перешел границы Рейха, недавно считавшиеся неприступными.

В это сложно поверить, но так и есть. Те, кто прибывает из других лагерей, говорят, что люди бегут даже из Швабии, в том числе из Воеводины – моей родной Бачки. Их выдают номерные таблички на телегах с названиями поселков и городов: Керени, Чонопля, Червенка, Оджаци, Гадор, Станичи, Риджица… Немцы из Бачки. В конце концов, они тоже оказались здесь. Они, приветствовавшие букетами цветов и щедро накрытыми столами палачей в серых формах и железных шлемах, убийц женщин и детей с эмблемами СС на груди. Они, тыкавшие пальцами в дома евреев и сербов, достойных, прогрессивно мыслящих людей, пребывавших в ужасе от происходящего, – так что военной полиции даже не приходилось их искать.

Им за многое предстоит ответить, и поэтому они еще раньше сбежали под натиском югославских партизан. Но, похоже, беглецы неправильно выбрали себе новый дом. Они не могут остаться здесь, и вот, собрав награбленное и нахапанное, со своими женами, детьми и тяжким грузом на совести, бегут вместе с остальными в хаосе всеобщей миграции.

Разгром уже начался. Дивизии Жукова вступили в Бранденбургский округ и находятся в ста километрах от Берлина. Советская армия сотнями захватывает немецкие городки и деревни на всех фронтах.

Голубовато-белые призрачные огоньки трепещут на дороге ночь напролет: это карбидные лампы на оглоблях телег. Женщины сидят молча, мужчины изрыгают ругательства, дети плачут у родителей на руках. Караван телег медленно тает в темноте. Над ним в звездном небе кружат самолеты. Из ближайших городов и деревень доносится усталый, жалобный вой воздушной тревоги.

По дороге уходят не только беженцы. Пробиваются по снежному насту колонны грузовиков и мотоциклов. Кое-где видны старинные конные повозки и сани-волокуши, машины, перевозящие мебель, дивизионы эсэсовцев и людей Тодта. Повсюду суматоха, суета – безумие витает в воздухе.

Заключенные по-прежнему безостановочно стекаются в Дёрнхау. Некоторых, еще способных работать, перевозят из опустевших лагерей. Их бригады расформированы, и теперь из оказавшихся среди нас узников сколачивают новые. Целыми днями они бессмысленно слоняются по двору – работы за пределами лагеря давно остановились.

Внезапно к нам является легендарный Мориц. До сих пор мы знали о нем только понаслышке и даже сомневались в его существовании.

Мориц – главный капо всех лагерей, начальник начальников, фюрер фабрик смерти. Единственный еврей во всей Германии, которому разрешено свободно перемещаться в гражданской одежде и без конвоя. Польский еврей, тощий и бледный. Его фамилии никто не знает. Он начинал как обычный заключенный – как сотни тысяч других из завоеванных европейских стран. Как он добился своего положения, остается только гадать.

Говорят, у него есть тайные связи с главным комендантом Аушвица, немцем. Морица боятся не только евреи-надсмотрщики, но и немецкие коменданты лагерей.

Со своими инспекциями он всегда появляется неожиданно, без предупреждения. Раньше он был в Дёрнхау всего один раз и сильно разозлился, обнаружив груды золота и продуктов, награбленных у заключенных.

Еврейской эмблемы на нем нет. На Морице ладно сидящий серый свитер и зимнее пальто. Под мышкой он держит портфель на молнии. В глазах, зорких и умных, читаются все древние скорби нашего народа. Он выглядит нездоровым – поговаривают, что у Морица туберкулез.

У нас, в блоке А, он показывается лишь единожды. Проходит между рядов коек, обитатели которых замирают в неподвижности. Окидывает взглядом помещение. Рядом с ним идут коменданты-эсэсовцы, за ними следуют старшина лагеря, главный врач и люди из канцелярии. Он ничего не говорит, и никто не рискует к нему обратиться.