Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Внезапно умирающий на одной из коек нарушает молчание. Он вскидывается в гневной тираде: на идише, языке Морица, громко прощается с жизнью. Король лагерей не удостаивает его и взгляда.

Когда Мориц уходит, Эрно обращается ко мне:

– Вот увидишь, этот визит кое-что да значит. Кое-что да значит. Перемены.

Я согласен: что-то должно произойти.

Так и выходит. Загадочный Мориц, как и в предыдущее посещение, выражает недовольство торговлей золотыми зубами. Он требует отчета. А разобравшись, без особого шума, но решительно смещает главврача Пардани с должности. Вместо него он назначает Леви, поляка из новоприбывших. Тем самым Мориц подрывает власть всесильного Муки. Он не увольняет его, но ставит другого поляка, Крауса, вместе с ним на ту же должность.

Точно так же Мориц разбавляет недавно прибывшими польскими евреями армию канцеляристов, работников кухни, старшин блоков и санитаров. В результате среди начальства возникает неразбериха, и никто больше не знает, за что несет ответственность.

Обо всем этом нам рассказывает Балинт на следующий день после скоротечного визита Морица. Балинт тоже пострадал от этой аудиторской проверки. У него появился напарник – другой старшина блока.

Стараниями Морица мы становимся очевидцами не только яростной борьбы за кусок хлеба на койках, но и – разнообразия ради – отвратительных стычек между старыми и новыми начальниками, ненавидящими друг друга. Кажется, только Юдович нисколько не ущемлен. Он тоже подвергся «аудиту», но прошел его успешно. И продолжает беззастенчиво присваивать наши пайки. Золота у него и так в достатке.

Пардани, свергнутый божок, становится врачом нашего блока. Для него это позорное падение, но я радуюсь. Даже лишенный былых привилегий, он остается большой шишкой. И по-прежнему обладает полномочиями, которые, оказываясь в хорошем настроении, распространяет на нас. Благодаря его контактам мы получаем новости из внешнего мира, а это, в последние дни стремительно развивающихся событий, куда важней всего остального.

Доктор Фракаш тоже здесь, в блоке А. Он у нас уже несколько недель, но только теперь мы встречаемся с ним в первый раз. Мой приятель по «Зангеру и Ланнингеру», по Фюрстенштайну, он продержался там на несколько недель дольше меня, хотя при первом знакомстве предсказывал свой скорый конец. В Дёрнхау он на привилегированном положении – ему досталась должность врача.

Фракаш – странноватый человек с вечно поджатыми губами. В Аушвице он растерял свойственный врачам вид высокомерного превосходства, который успокаивающе действует на пациентов. От доктора Фракаша остался лишь встрепанный скелет, обеспокоенный исключительно собственной судьбой. Тем не менее его возмущают действия «коллег» – дилетантов, притворяющихся врачами, которые, выжив из ума, ампутируют конечности кухонным ножом и обкрадывают трупы. В ночном кошмаре блока А и других бараков, где постоянно бродит смерть, они давно забыли о клятве Гиппократа.

Фракаш, в отличие от них, ни врачом, ни человеком быть не перестал. Сделать он может немного, разве что приложить ладонь ко лбу, покрытому испариной, или пощупать слабеющий пульс. Скорбной улыбкой и словами утешения он провожает отбывающих на другой берег. С риском для жизни таскает лекарства из эсэсовской скудной аптеки. Эвипаном, снотворным, облегчает страдания людей, кричащих на своих койках, дает прямоугольные брусочки активированного угля пациентам с диареей. Но благодарности от нас не получает. Мы не испытываем ее ни к кому. Мы полностью равнодушны. Тем не менее люди его слушают и верят ему. Когда он не приходит, нам его не хватает.

По-настоящему я узнаю Фракаша только сейчас. За грохотом буров в Фюрстенштайне я не улавливал его речи. Его утешительная философия не производила на меня впечатления. Суть этой философии: если учитывать все переменные, выживание не обязательно лучший выход, а смерть – не обязательно худший. О политике он почти не разговаривает и не строит, как мы, воздушных замков относительно грядущего возвращения домой.

– Некоторый процент из нас окажется дома, – говорит он обычно. – Попадем вы или я в это число, по сути, не имеет значения.

Глядя на свои ладони, загрубелые и израненные, на свои пальцы, покрытые язвами и порезами, Фракаш добавляет:

– Одно я знаю точно – оперировать такими руками я вряд ли смогу.

– Дешевый цинизм, – возражаю я. – Я это я, и меня не интересует некое утопическое завтра, если мне не быть его частью. Пускай я эгоист, альтруизма это не отменяет. Вам-то легко говорить, у вас дома никого не осталось.

Фракаш – холостяк.

– Вы ошибаетесь. У неженатых мужчин тоже есть матери и отцы. Наверняка мои родители оказались в газовой камере.

– И вам не хочется отомстить? У вас из рук вырвали скальпель, но вы еще можете взяться за мясницкий тесак.

– Да, но ради чего? Человек не может наказывать. Кто гарантирует, что смерть – это кара? Может, кара – жизнь?