Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме

Те, кто покидает лагерь, получают гражданскую одежду из кладовых Аушвица. Но ни у кого нет пальто. Еды им тоже не раздают. Среди отбывающих около сорока врачей. Уходит и кое-кто из начальства, но Юдович остается.

Примерно две тысячи человек медленно выдвигаются за ворота. Их сопровождает значительное количество охраны. Но «серые» больше не беспокоятся насчет порядка, куда меньше кричат, и пистолеты-пулеметы не свисают с их плеч. Они вооружены револьверами; у некоторых – винтовки со штыками.

Армия уходящих с трудом бредет по сверкающему покрывалу снега в сторону Глушицы. Многие оглядываются на ветхие здания лагеря, которые издалека наверняка кажутся заброшенными. Похоже, они жалеют нас – тех, кто остался.

Мало кто из них увидит родной дом – среди оставшихся выживет гораздо больше.

* * *

С каждым днем прибывают сотни новичков. Человеческий поток стекается в Дёрнхау из Гросс-Розена, Кальтвассера и Глушицы. Мы недоумеваем: похоже, никакой эвакуации нет и в помине.

Балинт пожимает плечами:

– Русские наступают на Катовице. Кругом сплошная неразбериха. Плохо еще и то, что с новичками приходит их собственное начальство.

И правда, в лагере возникает новая аристократия, преимущественно из галичан[31], которых возводят на начальственные должности их покровители из СС. У нас целый легион старшин блоков, канцеляристов, санитаров, врачей, работников кухни и прочих капо. Являются и новые капо лагерей, так что Муки приходится потесниться на его троне.

Транспорты с людьми, прибывающие ежечасно, вызывают в лагере постоянное движение. Мы вынуждены расплачиваться за это значительным сокращением хлебных пайков; даже с супом теперь возникают перебои.

Неизвестность и непостоянство. Каждый день сотни заключенных приходят и уходят. Отбор продолжается. Ежедневно сто или двести человек отправляется в путь, так что в целом количество пациентов на койках остается неизменным. Мы начинаем понимать. Все указывает на то, что Дёрнхау теперь – перевалочный пункт на маршруте эвакуации.

Мертвецов больше никто не регистрирует. Если кто-то замечает, что сосед не шевелится, труп просто сбрасывают с койки. Голые тела сутками маринуются в лужах дерьма. До тех пор, пока кто-нибудь из «серых» не заглянет внутрь и не распорядится их убрать. Но это мало помогает. Полчаса спустя свежие трупы уже мокнут в зловонных реках.

Грязь в блоках невероятная; она толстым слоем покрывает все вокруг. Помимо человеческих испражнений, которые никто не выносит, воздух пропитывает вонь разлагающихся трупов. Дисциплина ослабевает: капо больше не беспокоятся о нас. Они беспокоятся о себе. Балинт до сих пор еще заглядывает ко мне, хотя мало чем может помочь. Он теперь мой единственный источник новостей. В трех километрах от нас располагается большой женский лагерь, и Балинт еженедельно ездит туда по делам. Женщины, особенно их капо, располагают некоторой свободой перемещения, и у них больше информации о внешнем мире. Да и охранницы из СС более разговорчивы.

Однажды оттуда даже прислали хлеб Эрно Брюлю, у которого среди узниц оказалось много знакомых. Дарительницей выступила некая дама, которую он знал по Суботице. Похоже, дела у нее шли неплохо, поскольку она смогла выделить ему целую буханку. Брюль заливался слезами от радости. Плакал, как всегда. Помимо пищевой ценности, о которой никак нельзя забывать, этот хлеб означал для него женщину, тело. Брюль начал говорить о них – о женщинах, этих восхитительных созданиях, дарящих наслаждение… Он говорил о них двое суток без перерыва. Глаза Брюля сверкали, когда он пережевывал хлеб своими бледными деснами, и взгляд его туманился от мыслей о былых удовольствиях, золотистой дымке приключений, вкусе женских губ…

Женщины…

Я вспомнил о них впервые за все время, проведенное в лагерях, – благодаря удаче, привалившей Эрно Брюлю. Впервые произнес это слово, впервые признал их существование.

Мысли о женщинах ничего не означают для скелетов в Аушвице. Любое плотское влечение стирается под давлением животных инстинктов, сгорает в пламени голода. У тела остается лишь одно желание: есть. Ничто не имеет значения, кроме бунтующего желудка. Есть ли на свете более вожделенная цель, большая награда, чем особый суп? Есть ли экстаз более острый и чувственный, чем ощущение вкуса бурой свеклы во рту? Более пленительное удовольствие, чем воспоминания о жареной картошке?

В Стране Аушвиц чувственности нет места. Ее подавляют гастрономические фантазии, изгоняющие любые воспоминания, словно их и не существовало. Такая неестественная воздержанность, демоническое заклятие лишь частично обусловлены физической слабостью и тем фактом, что мы не видели женщины – неважно, молодой или старой, – уже много месяцев. Причина гораздо глубже. Мы живем среди изуродованных, отталкивающе деформированных человеческих тел. В кунсткамере, полной открытых ран и гниющих язв. Извращенное воображение трансформирует для нас земные сосуды души, человеческие тела – чужие и свои собственные – в тошнотворные трупы.